Автор неизвестен - Аспазия Страница 11

— Я, конечно, дал бы, — отвечал говоривший, — но я хотел сказать, что это предложение не пройдет: олигархи не дадут ему пройти. Деньги для народа! Я еще раз повторяю: друзья лаконцев не согласятся на это.

— Нет! Конечно, нет!

— А я думаю, напротив, — возразил другой, — что деньги на зрелища будут легко даны, так как масса народа на Пниксе составляет большинство. Что же касается построек и, в частности, нового храма Афины Паллады…

— Что такое? — с жаром перебили многие говорившего, — ты не желаешь, чтобы мы строили его?

— Конечно, нет. Я не это хотел сказать, но я думаю что…

— Погодите, — перебил кто-то, — послушаем Перикла.

— Да, послушаем сначала Перикла, раздалось со всех сторон. Только колбасник Памфил презрительно сказал:

— Перикл и вечно Перикл… Неужели мы всегда должны слушать его?

— Почему же нет? — отвечали ему.

— Перикл умен.

— Перикл желает только добра.

— Периклу афиняне обязаны множеством праздников.

— Перикл — единственный человек в Афинах, о котором его сограждане не могут сказать ничего дурного.

— Как, — вскричал новый голос, — ничего дурного! Разве старые люди не говорят, что в чертах его лица есть некоторое сходство с Писистратом-тираном?

— Да, это правда, — согласился Памфил. — Кроме того, у него, что не всем известно, голова луковицей.

— Что такое, голова луковицей! — вскричали все окружающие.

— Да, луковицей, — повторил Памфил. Знайте, — таинственно продолжал он, — что у красивого и стройного Перикла на верхушке черепа есть маленький торчащий хохолок на возвышении, что делает его голову похожей на луковицу.

— Что за глупости! — кричали многие. — Видел ли кто-нибудь то, о чем ты говоришь?

— Никто! — с жаром продолжал Памфил, — никто не видел этого, конечно! Да и как можно бы это увидеть? На войне он носил шлем и даже в мирное время, где только возможно, покрывает себе голову этим шлемом, если же этого нельзя, он старается как-нибудь иначе скрыть свой недостаток, например: на ораторских подмостках он надевает себе на голову миртовый венок оратора, а в обыкновенное время выходит на улицу в широкополой фессалийской шляпе. Таким образом, правда, никто не мог хорошенько рассмотреть голову Перикла, но то самое обстоятельство, что ее никто не видел, заставляет подозревать, что у него голова луковицей, так как если бы этого не было, то какую причину мог бы иметь Перикл, так тщательно закрывая ее.

— Конечно, конечно, — согласились многие из слушателей, — нет никакого сомнения, что у Перикла голова луковицей.

— Если это так, — улыбаясь, заметил один из членов партии олигархов, случайно вмешавшийся в толпу, насмешливо поглядывая искоса на бедно одетых простых людей, — если у друга народа, Перикла, голова луковицей, то он должен беречь ее из любви к своим лучшим друзьям и приверженцам, продавцам лука и тому подобного…

Некоторые засмеялись этой шутке олигарха, но в числе людей, на которых он бросил свой насмешливый взгляд, находился и продавец лент из Галимоса. Его черные глаза сверкнули, он сжал кулак и уже готов был ответить резким словом олигарху, но в эту минуту к группе приблизился человек, несший свои покупки в поле плаща.

— Поди сюда, Фидипид! — крикнул кто-то, увидав его. — Наверно, ты много торговался, старый скупец, не правда ли?

— Конечно, — отвечал Фидипид, — за эти две рыбки с меня хотели два обола…

— И наконец ты их выторговал?..

— За один, — проворчал Фидипид, — но наверно товар ничего не стоит, так как иначе старуха не уступила бы мне его так дешево… Вечно приходится быть обманутым!

— Фидипид, — продолжал один, — ты человек, умеющий вести свой дом, но что скажешь ты в защиту расточительности Перикла, который желает, чтобы привезенное сюда сокровище Делоса было истрачено на всевозможные зрелища и большой роскошный храм Паллады в Акрополе, не имеешь ли ты сказать что-нибудь против, Фидипид?

— Сохрани меня от этого Афина Паллада! — вскричал Фидипид. — Да сойдут благословение всех наших богов на голову нашего великого и мудрого Перикла! Я не имею возразить ничего против. Я скажу только: мы должны иметь роскошный храм на вершине Акрополя и если бы за него пришлось отдать все сокровище…

— Как, ты скупишься у себя в собственном доме и так щедр на общественные деньги, — раздались голоса со всех сторон.

— Конечно, — возразил Фидипид, — дома не стоит того, чтобы быть щедрым, и притом, много ли мы все бываем дома? Разве дела позволяют афинянину оставаться дома: то он должен идти на рынок, то в народное собрание, то в другие собрания, то туда, то сюда, то отправиться в Пирей, то за город посмотреть свои поля и овец. Когда же, спрашиваю я, бывает дома афинский гражданин? Афинянин принадлежит общественной жизни и общественная жизнь — ему, поэтому, я всегда говорю, будьте скромны дома, но щедры и великодушны в общественной жизни, для всех. То, чем я украшаю мой собственный дом, радует меня очень недолго, и, может быть, уже мой сын и наследник растратит все, но то, что я помогу построить на вершине Акрополя, будет держаться долее, перейдет к позднейшим потомкам.

— Фидипид прав, — говорили мужчины, глядя друг на друга и кивая головами, но член партии олигархов, уже ранее позволивший себе шутки по поводу народа, снова возвысил голос.

— Все должно делаться в меру, — сказал он, — сеять надо рукой, а не прямо из мешка. Если мы не будем держаться меры, то гордое здание афинского могущества и величия падет…

— Пусть оно падет тебе на нос! — раздался гневный голос продавца лент из Галимоса, грозившего кулаком олигарху.

Все окружающие засмеялись. Фидипид продолжал:

— Посмотрите на богатейших афинян, они знают, что приобретут большую славу не постройкой себе роскошных жилищ, а сооружением кораблей для государства, содержанием хора для общественных представлений и другими подобного рода вещами, и хотя этим они поддерживают только блеск общественной жизни, но бывают случаи, что они даже разоряются на этом.

— Действительно, — снова вмешался олигарх, — так поступают богачи и часто случается, что содержа на свой счет трагический хор и кормя его всевозможными изысканными блюдами для сохранения голоса, они вдобавок еще имеют удовольствие — когда этот хор бывает побежден другим — видеть себя осмеянными. Поверьте, что подобное обыкновение чересчур размягчает афинские нравы. Не мешало бы обратить некоторое внимание на мужественных лакедемонян.

— Друг лаконцев! — раздались в кругу насмешливые восклицания.

— Да, друг лаконцев, — сказал олигарх, — и, повторяю, мы должны последовать примеру спартанцев, иначе наше благоденствие не будет долговечно, и, если мы будем продолжать оставлять бразды правления в руках бедного и голодного класса…

Продавец лент из Галимоса, услышав издали эти слова, снова сжал кулаки. Товарищи с трудом могли удержать его.

— Я видел в прошлую ночь удивительный сон, — начал один из присутствующих, — и хотел бы знать, что может он значить. Мне снилось, что меня окружает глубокая тьма, затем я увидел человека с чертами Перикла, водрузившего факел, который все увеличивался до тех пор, пока не осветил небо, как яркое солнце, тогда и все вокруг осветилось. Но громадный солнечный факел начал извлекать из земли испарения, которые становились все гуще и темнее и собирались в тучи, так что наконец факел совершенно исчез за ними и сделалось так же темно, как и прежде. Не может ли этот сон быть предзнаменованием какого-нибудь несчастья?

— Не все сны посылаются богами, — заметил один из слушателей.

— Ты ошибаешься, — вмешался олигарх, — все сны имеют значение. Меня самого спас однажды предостерегающий сон, когда я собирался сесть на корабль, который во время переезда погиб в волнах; боги не желали, чтобы я погиб таким образом…

— По всей вероятности, они желали, чтобы ты был повешен! — крикнул продавец лент из Галимоса, давая волю своему долго сдерживаемому гневу.

Олигарх бросил на говорившего мрачный взгляд, казалось, что он хочет отомстить смелому насмешнику, но, оглянувшись вокруг, он увидел лица, смеявшиеся одобрительным смехом, и так как сам насмешник подошел к нему, как-бы желая схватиться с ним, то он отступил и исчез в толпе народа, двинувшегося по дороге к Пниксу, так как наступил час собрания. Продавец лент, все еще не успокоившийся, обратился к сикионийцу, стоявшему около него.

— Ты слышал, — сказал он, — что позволяет себе говорить в Афинах один из негодяев-олигархов? Они смеют презирать простой народ, потому что мы бедны, как будто вследствие этого мы менее афинские граждане, чем они! Правда, я торгую лентами, а моя жена из нужды уже дважды жила в кормилицах, но закон запрещает упрекать афинских граждан за то, что они бедны. В глазах Паллады я такой же афинский гражданин, как если бы жил в богатом дворце вместо маленькой хижины. Я благодарю богов, что родился афинским гражданином и когда я рано утром иду из Галимоса в город, и предо мною сияет Акрополь с ярко освещенной солнцем статуей богини, мне кажется, что она кивает мне головой и говорит: «Ты также один из моих сынов», тогда сердце во мне бьется от радости и благодарю героя Тезея за то, что он сделал нас, всех детей Аттики, одинаково равными перед законом; и как отличаются наши Афины от всех остальных эллинских городов! Что-нибудь да значит такое управление, как наше, когда все граждане помогают управлять государством! В последние дни я много ломал себе голову, насколько справедливы поступки Перикла. Перикл умен, очень умен — я вполне согласен с ним относительно перевоза в Афины делосского сокровища, точно так же, как с употреблением денег на народ и на постройку нового храма богини Паллады — но мы граждане, с другой стороны, можем и не соглашаться на другие меры, мы можем показать, что мы господа, что мы должны решать дела, что Афинами правит народ…