Тим Северин - Ассасин Его Святейшества Страница 11

– Насилия не надо! – воспрепятствовал я. – Тем более что мы можем их отвлечь.

Павел и его подручный вопросительно посмотрели на меня.

– Помнится, на пути сюда у аллеи паслись козы – на каком-то огороде, без всякого надзора, – сказал я. – Их можно было бы подзанять и учинить здесь переполох. Козы ведь любят овощи.

– Зигвульф! – Бывший номенклатор поглядел на меня, явно сдерживая смех. – Да ты, я вижу, природный взломщик. Вот бы кого в разбойничью шайку вместо Гавино!

Мы направили стопы обратно и там окружили беспечное стадо из полудюжины животных. Мы сумели подогнать их к стене, где, поднимая, поочередно перебросили их внутрь, на участок. Минуты не прошло, как вожачиха этой рогатой братии – бело-рыжая, с мелким остреньким выменем – выявила наличие огорода и припустила к нему, задрав хвост и хлопая ушами. За ней живо устремились и остальные. И вот они взялись пировать. Минут пять мы выжидали, глядя, как козы упиваются – вернее, уедаются – яствами. За этим делом они потоптали аккуратные ряды салата и цикория, повырывали овощи и вскоре уже блаженствовали в прожорливом трансе, с торчащими из жующих челюстей корешками и листьями.

Наконец, откуда-то со стороны пристроек для слуг послышался возмущенный окрик, а за ним гневные возгласы и улюлюканье.

– Живее! – прошипел Теодор и провел нас по аллейке чуть вниз. Здесь он остановился и сложил ладони стременем, подсаживая на стену вначале Павла, а затем меня. Приземлились мы в неухоженной части сада и оттуда побежали к задней стене помещения для слуг. Жужжание мушиного роя и ударивший в нос запах нечистот дали понять: где-то здесь челядь опорожняет ночные вазы. Я рванул на себя дверь, и, полубегом миновав кладовую, где на полках теснились глиняные жбаны и кувшины, мы с Павлом выскочили на пустую кухню. Беглый обзор двора подтвердил, что здесь никого нет, и мы по дорожке пробежали к дому, слыша, как где-то кричат, свистят и бьют в ладоши: челядь Альбина пыталась спасти хозяйские овощи от посягательства.

Столетия назад кто-то вложил в облагораживание этого дома немалые деньги. Все полы здесь были выложены прекрасной мозаикой: геометрические орнаменты с изображениями животных и растений. Недостающие плитки исчислялись сотнями, но все равно можно было распознать сцены охоты, гимнасии и арены цирка. Мозаичными были и стенные панели. Павел в рясе пузырем первым поспешил через атриум к двойным дверям. По счастью, они оказались не заперты, и вслед за моим другом я попал в большую приемную. Высокий деревянный потолок здесь украшала лепнина, а в просторные окна струился предвечерний свет. Стекла были с цветными вкраплениями, а мраморный пол с изразцами – желтыми, синими и нежно-розовыми. Стены покрывали изрядно выцветшие фрески, тоже с античными сюжетами.

Среди всей этой изысканности мебель в доме была подчеркнуто проста: пара широких приземистых столов, несколько стульев и табуретов с видавшими виды подушками, два высоких железных подсвечника… Никаких ковров, половиков или стенных драпировок. Дух в помещении стоял слегка затхлый: оно и понятно, ведь хозяин был в отъезде.

– Что-то богатств особых не видно, – заметил я Павлу.

Тот расхаживал по комнате, приглядываясь к убранству.

– Ну а как же? Разве бы он оставил какие-нибудь ценности на виду, когда сам находится в странствии?

Затем мой товарищ остановился возле громоздкого сундука у стены.

– А Гавино не упоминал о каких-нибудь сундуках или ларцах для ценностей? – поинтересовался он.

– Нет.

Павел поднял крышку. Сундук был пуст.

– Интересно, что он мог здесь держать? – заглянул я внутрь.

Не сводя глаз с замка, мой друг сказал:

– Если Гавино в самом деле выкрал золотую пряжку из этого дома, то, вероятно, взял он ее из того места, где Альбин хранил свои одежды. Может быть, наверху.

– Посмотрим там? – спросил я несколько растерянно. В правдивости Гавино я уже начинал сомневаться. Комната, которую мы обыскивали, явно принадлежала человеку с бесхитростными вкусами.

– Сомневаюсь, что мы там что-нибудь отыщем, – вздохнул бывший номенклатор. – Та шайка разбойников унесла бы с собой все, что только сумела бы ухватить. – Он все еще изучал замок. – Эта вещь достаточно прочная. Настолько, что устояла бы против Гавино и его дружков, если те действительно торопились. – Затем Павел распрямился. – Ну что, давай глянем в соседних комнатах.

Он подошел к двери, приоткрыл ее и предварительно убедился, что за ней все чисто. Затем мы вдвоем тихо прошли коротким коридором налево.

Первая дверь открывалась в помещение, которое, видимо, изначально служило баней. Пол в нем был облицован плиткой с каналом для оттока воды, вдоль стен тянулись каменные скамьи, а узкие окна наверху в достатке пропускали свет и воздух. Дверь оттуда вела в смежное помещение.

– Весьма, весьма недурно, – проговорил впечатленный Павел. – Тот, кто строил этот дом, определенно знал толк в роскошествах: тут тебе и моечная, и парная…

Обе комнаты были сиротливо пусты.

Мы подошли к последней комнате, третьей по счету. Это оказалось отхожее место – просторное и все еще используемое по назначению, хотя и без тех инженерных изысков, что были здесь когда-то. Возле каменной скамьи с четырьмя крупными дырками здесь стоял внушительный ночной горшок.

Закрыв за нами дверь, Павел принюхался.

– Хорошая вентиляция, – одобрил он и, подойдя, мельком заглянул в горшок. – И слуг своих Альбин вышколил что надо: все убрано, вычищено.

Мне припомнилась вонь экскрементов у задней двери и сухой фонтан в саду. Значит, водопроводной воды в доме больше нет. Та же мысль, похоже, пришла сейчас в голову и Павлу. Он с прищуром смотрел на желоб водостока под скамьей с дырами. Вот где можно было бы обустроить замечательный тайник! Но и здесь ничего не нашлось.

– И все-таки, может, стоит поискать наверху! – предложил мой сообщник, отводя глаза.

В эту секунду сердце мое скакнуло прямиком к горлу: дверь за нами тихо отворилась. Я ожидал увидеть там кого-то из слуг, но в дверь крадучись проник Теодор.

– Уф-ф, – выдохнул я в облегчении, – как ты меня напугал!

– Им там осталось поймать только ту козу, рыжую с белым, – осклабился он. – Ох и дает она им жару – не угонишься! Я решил на всякий случай быть с вами: а ну как возьмут вас да обнаружат?

Казалось бы, странно, но что-то в этой комнате казалось мне до боли знакомым. И тут где-то внутри шевельнулась приглушенная память – о моем визите в церковь и о тамошнем стороже с его навязчивым показом священных реликвий.

– А может, глянуть еще и там? – указал я на заржавленную железную решетку, закрывающую воздушную отдушину над отхожим местом. Та решетка была в полтуаза шириной, а высотой так и вовсе с туаз и находилась как раз над скамьей для справления надобностей. Чем-то все это напоминало мне нишу, где были выставлены на обозрение фиал и уздечка святого Сильвестра.

Теодор ступил на скамью и потянул за решетку. Та подалась неожиданно легко. Наш помощник протянул в нишу руку и… вынул оттуда на свет Божий кожаную вьючную суму. Судя по всему, сума была увесистой, а когда мужчина подавал ее Павлу, в ней что-то приглушенно брякнуло. Меня Теодор вознаградил мелким кивком признательности.

Бывший номенклатор запустил руку в кожаные недра и, удовлетворенно крякнув, выпростал из сумы наружу золотой кубок высотой примерно в восемь дюймов. Мне ненароком подумалось, что это что-нибудь из алтарной утвари – скажем, потир[7], – а потому у Альбина есть какая-то обоснованная причина держать его дома в потайном месте.

Павел вдумчиво оглядел изделие, вращая его за ножку.

– Непло-охо, – протянул он с плохо скрытым радостным волнением. – А ну-ка, Зигвульф, полюбуйся!

Он передал мне кубок. Тот весил почти фунт и был подлинным совершенством ювелирной работы. Нижнюю часть этой драгоценности златых дел мастер пробороздил тончайшими желобками, а верхнюю до самой кромки украсил тончайшим цветочным орнаментом, выгравированным на податливом металле.

Следом Павел явил на свет обворожительного вида флягу или кувшин, имеющий каплевидную форму слезы. От круглого донца до элегантного горлышка в этом сосуде было не меньше локтя, а влить в такой можно было не менее двух мер вина. Было в нем что-то от тех грациозных ваз, что я видал при дворе халифа Багдада. Но те были из тонкого фарфора, а этот, в противоположность им, отлит из цельного золота. Когда же друг протянул эту вещь мне, чтобы я восхитился ею, то на поверхности передо мной предстал образ конного воина. Проработка рисунка была поистине филигранна. На воине была кольчуга вроде той, что спасла меня от кинжала в римской трущобе, только эта была искуснейшей выделки и покрывала три четверти тела. Она доходила до локтей и до колен, а шею воину прикрывал латный воротник. Довершали защиту тяжелые латные рукавицы и поножи, а на голове воина красовался конический шлем с молодцеватым плюмажем. Над правым плечом этот воитель возносил копье с раздвоенным, словно ласточкин хвост, вымпелом, а сидел он, чуть накреняясь, на могучем, гордо шагающем коне с заплетенной косицами гривой и хвостом и тоже облаченном в нарядный доспех. Но особое внимание привлекало то, что воин держал в своей левой руке: чуб несчастного вражины, вынужденного униженно трусить рядом с могучим конем. Это был пленник, также одетый в кольчугу – бородач с уныло обвисшими усами. Беспомощного пленного волокли за волосы на всеобщем обозрении. Мастер построил изображение так, что лицо конного воина было обращено к зрителю – свирепо-скуластое, чуть приплюснутое, с четкой полоской усов над плотно сжатыми губами, начаточной бородкой и неумолимым взором больших, слегка раскосых глаз, в которых виделось многое – триумф, уверенность в себе и заносчивость: это было лицо победителя, причем высокородного.