Роберт Харрис - Империй Страница 11

Помпония громко зевнула.

– А мы не можем поговорить о чем-нибудь другом? – спросила она. – Политика – это так скучно!

Она сама была на редкость скучной женщиной, единственной привлекательной чертой в которой, помимо выдающегося бюста, было то, что она приходилась сестрой Аттику. Я подметил, как Цицерон встретился глазами с братом и почти незаметно качнул головой, словно говоря: «Не обращай внимания. С ней бесполезно спорить».

– Хорошо, – подытожил он, – не будем больше о политике. Но я хочу выпить, – он поднял кубок, и все последовали его примеру, – за нашего старого друга Стения. Оставив в стороне все остальное, пожелаем, чтобы этот день стал началом восстановления его благоденствия.

Глаза сицилийца увлажнились от избытка чувств.

– За тебя, Стений!

– И за Фермы, – едко добавила Теренция, переведя взгляд маленьких темных глаз с кубка на лицо сицилийца. – Не позволяй нам забывать о Фермах.

Я поел один в кухне и потащился спать, прихватив с собой лампу и несколько свитков на философские темы, поскольку мне разрешалось брать из небольшой хозяйской библиотеки любые труды. Однако я изнемогал от усталости и поэтому не смог читать. Позже я услышал, как за гостями закрылась входная дверь и громко лязгнули железные засовы, слышал, как Цицерон и Теренция поднимаются наверх, а затем расходятся по разным комнатам. Не желая, чтобы муж будил ее чуть свет, она давно уже облюбовала себе отдельную спальню в глубине дома. Над моей головой слышались тяжелые шаги моего хозяина, который расхаживал по комнате, и это были последние звуки, донесшиеся до моего слуха, поскольку затем я задул лампу и провалился в сон.

Лишь через шесть недель до нас дошли первые новости из Сицилии. Веррес пропустил просьбы своего отца мимо ушей. В первый день декабря он, как и планировал, провел в Сиракузах суд над Стением, заочно осудил его за помошь повстанцам, приговорил к распятию на кресте, после чего отрядил своих головорезов в Рим. Те должны были схватить несчастного и привезти в Сицилию, чтобы предать там мучительной смерти.

III

Вызывающее, пренебрежительное поведение наместника в Сицилии оказалось для Цицерона полной неожиданностью и застало его врасплох. Он-то был уверен в том, что заключил честное соглашение, которое поможет спасти жизнь его клиенту.

– Выходит, – горько жаловался он, – ни один из них не является честным человеком!

Он бушевал и метался по дому, чего раньше с ним никогда не случалось. Его провели, обманули, выставили дураком! Он кричал, что немедленно отправится в Сенат и публично разоблачит этот гнусный обман. Однако я знал, что Цицерон очень скоро успокоится. Кому, как не ему, было знать, что невысокий ранг не позволяет ему даже просто настаивать на организации слушаний, и если он попытается сделать это, то всего лишь подвергнется новому унижению.

Однако же никуда нельзя было убежать от того факта, что на плечах Цицерона по-прежнему лежал тяжелый груз ответственности – обязанность защитить своего клиента, и поэтому на следующее утро после того, как Стений с ужасом узнал об ожидающей его судьбе, Цицерон назначил совещание с целью найти пути выхода из сложившейся ситуации. В первый раз на моей памяти он отменил ежедневный утренний прием посетителей, и мы вшестером набились в его маленький кабинет: сам Цицерон, Квинт, Луций, Стений, я, чтобы вести записи, и Сервий Сульпиций – уже широко известный молодой юрист, которому прочили блестящее будущее. Открыв совещание, Цицерон первым делом предложил Сульпицию проанализировать суть дела с юридической точки зрения.

– Теоретически, – начал тот, – наш друг имеет право подать апелляцию на приговор сиракузского суда, но апеллировать он может только на имя наместника, то есть самого Верреса. Значит, этот путь для нас закрыт. Выдвинуть обвинение против Верреса – тоже не выход, причем по целому ряду причин. Во-первых, являясь действующим наместником, он пользуется неприкосновенностью. Во-вторых, полномочия Гортензия как судебного претора истекают только в январе. В-третьих, и в-последних, суд будет состоять из сенаторов, которые никогда не пойдут против одного из своих. Цицерон может внести в Сенат еще один проект, но он уже предпринял такую попытку, и мы все знаем, чем она закончилась. Вторую непременно постигнет такая же участь. Открыто жить в Риме Стений не может. Любой приговоренный к смерти, согласно закону, должен быть немедленно выселен из города, поэтому оставаться здесь для него невозможно. Между прочим, и ты, Цицерон, можешь подвергнуться преследованию, если попытаешься укрывать его в своем доме.

– И что же ты посоветуешь?

– Самоубийство, – ответил Сервий. Стений издал мучительный стон. – Я говорю совершенно серьезно. Боюсь, тебе придется рассмотреть такой выход из положения, прежде чем они до тебя доберутся. Или ты предпочитаешь бичевание, раскаленные гвозди, которые будут забивать тебе в ладони, многочасовые муки на кресте…

– Благодарю тебя, Сервий, – прервал его Цицерон, пока юрист окончательно не запугал и без того полумертвого от страха сицилийца. – Тирон, необходимо найти место, где Стений мог бы скрываться в течение какого-то времени. Под этой крышей ему оставаться больше нельзя, поскольку именно здесь его будут искать в первую очередь. Сервий, я восхищен твоим анализом, ибо он безукоризнен. Веррес – животное, но животное хитрое, и именно это дало ему уверенность и наглость довести дело до обвинения. Что же касается меня, то, обдумав ночью сложившееся положение, я пришел к выводу, что хотя бы один выход все-таки есть.

– Какой? – хором спросили собеседники.

– Обратиться к трибунам.

В кабинете повисло напряженное молчание. Дело в том, что трибуны в то время уже успели превратиться в полностью дискредитированную и лишившуюся доверия группу. Изначально они выступали в качестве противовеса власти Сената, отстаивая права и интересы рядовых граждан, но за десять лет до описываемых мною событий, после того как Сулла разгромил войска Мария, аристократы лишили их прежних полномочий. Трибуны более не имели права созывать народные собрания, вносить законопроекты или подвергать импичменту таких типов, как Веррес, за совершенные ими преступления и злоупотребления. Последним унижением стало правило, согласно которому любой сенатор, становившийся трибуном, автоматически лишался права занимать высокие посты, например консула или претора. Иными словами, институт трибунов превратился в своеобразный отстойник, куда отправляли пустословов или оголтелых злопыхателей, бездарных и бесперспективных – эдакий аппендикс политического организма. С трибунами не станет иметь дела ни один сенатор – амбициозный или нет, благородных кровей или не очень.

Цицерон помахал в воздухе рукой, призывая собеседников к молчанию.

– Я предвижу ваши возражения, – сказал он, – но у трибунов еще осталась, пусть крошечная, но все же толика власти, не так ли, Сервий?

– Это верно, – согласился юрист, – остаточные, так сказать, явления. На юридическом языке это называется potestas auxilii ferendi. – Созерцание наших ничего не понимающих лиц доставило ему истинное наслаждение, и Сервий с улыбкой пояснил: – Это означает, что у них есть право предоставлять защиту людям, подвергшимся несправедливым преследованиям со стороны магистратов. Но я считаю своим долгом предупредить тебя, Цицерон, что твои друзья, находиться в числе которых почитаю для себя честью и я, станут на тебя коситься, если ты свяжешься с плебеями, каковыми являются народные трибуны. Самоубийство! – повторил он. – Что тут, в конце концов, такого? Все мы смертны, и уход из жизни для каждого из нас – это всего лишь вопрос времени. А покончив с собой, Стений, ты умрешь с честью.

– Я согласен с Сервием относительно опасности, которой мы можем подвергнуться, связавшись с трибунами, – проговорил Квинт. Он всегда употреблял местоимение «мы», когда говорил о своем старшем брате. – Нравится нам это или нет, но власть в сегодняшнем Риме принадлежит Сенату и аристократам. Именно поэтому мы так осмотрительно создавали свою репутацию посредством твоей адвокатской деятельности в судах. Если у других возникнет ощущение того, что ты всего лишь очередной нарушитель спокойствия, пытающийся взбудоражить чернь, это может нанести нам непоправимый урон. И кроме того… Даже не знаю, как и сказать, Марк, но задумывался ли ты о том, как станет реагировать Теренция, если ты пойдешь этим путем?

Сервий захохотал:

– Действительно, Цицерон, как ты собираешься покорять Рим, если не можешь справиться с собственной женой?

– Поверь мне, друг мой Сервий, покорение Рима – это детская игра по сравнению с покорением моей жены!

Так и продолжалась эта дискуссия. Луций склонялся в пользу того, чтобы немедленно, вне зависимости от возможных последствий, обратиться к трибунам, а Стений был слишком перепуган и несчастен, чтобы иметь собственное мнение хоть о чем-то. Под конец Цицерон захотел узнать и мое мнение. В иной компании подобное показалось бы абсурдом, ибо мнение раба в Риме никем и никогда не принималось в расчет, но люди, собравшиеся в этом кабинете, уже привыкли к тому, что Цицерон иногда обращался ко мне за советом. Я осторожно ответил, что, по моему мнению, поведение Верреса, возможно, очень не понравится Гортензию, и во избежание публичного скандала он может усилить нажим на своего клиента с целью сделать его более сговорчивым. Что касается обращения к трибунам, сказал я, то оно таит в себе определенный риск, но по сравнению с другими возможными вариантами является оптимальным. Мой ответ явно понравился Цицерону.