Алексей Бакулин - Кирилл Кириллович Страница 11

— Кирюша! — сказал ему Нащокин спросонья. — Как я рад тебя видеть! Давай уедем отсюда!

— Куда уедем? Откуда — отсюда? — не понял Знаменский, слегка, к тому же озадачась обращением «Кирюша»: какого бы градуса ни достигали их шнапсовые посиделки, а с имени-отчества они никогда прежде не сбивались. Наоборот, Знаменскому нравилась эта зеркальность их взаимовеличаний: «Как поживаете, Кирилл Кириллыч?» — «Спасибо, Кирилл Кириллыч, ничего себе!»

Нащокин поднял к нему помятое лицо от сплющенной подушки:

— Кирюша, я в Германию хочу. Нельзя мне здесь дальше оставаться. Сделай мне аусвайс.

— Зачем же в Германию? Власов же здесь…

— Да плевать мне на Власова. Мне в Германию надо. Хочу опять начать новую жизнь. А Власов твой… Чем, скажи, он лучше нас с тобой? Такой же, как мы — не пришей к чему рукав… Ему застрелиться нужно было, а не с немцами договоры договаривать…

— Ну, когда так… — развёл руками Знаменский, — тогда конечно… Только учти, это не скоро получится, не раньше июня. Подождёшь до лета?

Нащокин усмехнулся:

— Конечно, лучше бы прямо сейчас, даже не одеваясь… Да что ж поделаешь? Будем ждать июня.

По чисто прибранному гатчинскому вокзалу картинно разгуливали немецкие офицеры, шустро сновали немецкие солдаты. Двое хорошо одетых джентльменов — Знаменский и Нащокин подошли к перрону. Поезд уже ждал их. Нащокин, впервые с 1940 года гладко выбритый, хандрил и морщился на летящую пыль. Знаменский, взъерошенный, помолодевший, тихо улыбался тайным своим мыслям.

— Кирилл Кириллович, постоим, покурим… Ещё полчаса есть… А я у вас спросить хотел…

— Слушаю вас, Кирилл Кириллович…

— Что же это мы как неприкаянные с вами? Мотаемся туда-сюда… То в Россию, то в Европу… То я куда-то бегу, то вы… Были вы в бегах, а теперь вот моя очередь настала снова быть неприкаянным эмигрантом, а вы… Большому кораблю — большое плавание. Вспомните обо мне, бедном изгнаннике, когда воссядете в кресло министра пропаганды у генерала Власова.

— Да, кресло… Генерал Власов… — Знаменский чуть сморщился, провожая неприятное воспоминание, и светло улыбнулся, встречая новую, радостную мечту, — Кончился генерал Власов.

— Вот как? А мне казалось, что он в полном зените…

— Вот именно… Зенит достигнут и теперь впереди только закат… Не пойду я за Власовым. Подумал-подумал и решил: не пойду.

— Тогда за кем?

— За Сталиным. Просто и хорошо: за Сталиным. Он победит. И под Сталинградом и вообще. Он хоть и большевик, и грузин, а всё-таки у него Россия. А Власов, хоть и русский, хоть и антисоветчик, а в руках у него только хвост поросячий и ничего больше. Пойду к Сталину. Повинюсь.

— Так ведь посадит, наверное?.. А то и расстреляет…

— Нет, не посадит. Я слово одно волшебное знаю: услышит его Иосиф Виссарионович и…

— И что?

— И не посадит. Я тут человека верного приглядел, он меня к партизанам отведёт. Повоюю в партизанском отряде месяца два, а потом — в Москву… Соскучился я по Москве, Кирилл Кириллович! Ах, как соскучился! Ну, ничего, уже скоро. Сейчас вас провожу, а завтра уже к партизанам…

— Вот, значит, как… — Нащокин с сомнением взглянул на весело раскачивающегося с пятки на носок, Знаменского, — Ну что ж, Кирилл Кириллович, не смею с вами спорить, тем более, что мне уже пора.

— Погодите, Кирилл Кириллович, я ещё кое-что спросить хотел… Мне всё мерещится такая картина: вот, пройдёт лет сорок-пятьдесят… Вот сядет какой-нибудь русский бездельник-интеллегент-книгочей над нашими книгами и задумается… Не о творениях наших задумается, и не о нас грешных, а о том, как бы он всё устроил — получше, покрасивее. «Зачем, — скажет, — Нащокин вернулся в Россию? Надо было ему в Германии оставаться. Если бы он в Германии остался, он бы и то и то написал, — и, наверное, куда получше вышло бы у него, чем то, что он в СССР, под сталинским игом творил. Нет, нужно было ему остаться в Германии!» — «А зачем Знаменский в эмиграцию удрал? Ему нужно было в России оставаться. Он бы под чутким сталинским руководством такого наворочал! Они бы со Сталиным вдвоём так подняли бы Россию!.. Вот была бы красота!» Я к чему клоню? Как вы, Кирилл Кириллович считаете, что если бы мы и вправду не трогались с места? А? Изменилось бы что-нибудь в нашем с вами творчестве?

— Трудно сказать… — Нащокин сдержанно пожал плечом, — Не знаю, понятия не имеют. Скажу одно: году к 29-му, к 30-му, я бы в Европе зачах. Не мог я уже без России и чувствовал, что ломаюсь, падаю без неё. Наверное, сбежал бы в СССР нелегалом, — ну, и сел бы. Вот и вся история. А если бы остался? Ну, запил бы, наверное, хотя это мне не свойственно. Или совершил бы другого рода самоубийство: перебрался бы во Францию и начал писать романы по-французски, под французским же псевдонимом. Да, Кирилл Кириллович, — была и такая идея. Даже псевдоним себе уже придумал: Арман Труа. Так сказать: господин Нащокин умер, но загробное своё существование продолжает в призрачной плоти мсьё Труа. Вот так вот. А вы чтобы поделывали в Совдепии?

— А я… Я бы, наверное, тоже зачах. Сильно меня душила… атмосфера. Не политическая, а, скорее, личная, — на фронте нежных чувств: любовь, дружба и всеобщее товарищество. Ну, побарахтался бы ещё немного, а потом? Право — ума не приложу. Хоть в петлю полезай. И полез бы, как Есенин, или закатил истерику: начал бы бомбы кидать на Красной площади, — причём, не в мавзолей, а в толпу… Во всяком случае, за кордон я бы сам не додумался сбежать. Надюша меня надоумила, Царствие ей Небесное.

— Словом, оставайся мы на своих местах, — оба зачахли бы. Значит, всё правильно было решено? А чего ж мы тогда опять меняемся местами? Почему? Не потому ли, что мир расшатался и Россия разделилась, как то царство Евангельское? Мы бежим за Россией, пытаемся поймать её, а она — где? Кажется, вот она — в пустыне! вот она — в потаённых комнатах! Но нету ее ни там, ни там — ни в эмиграции, ни в Совдепии. А где же тогда? А не кажется ли вам, многоуважаемый Кирилл Кириллович, что…

И шевеля ещё губами, беззвучно договаривая фразу, проглоченную паровозным гудком, он повернулся к Знаменскому спиной и шагнул в двери вагона, через маленькую, вершковую пропасть между перроном и железной вагонной приступочкой, пропасть тёмную, густо пахнущую мазутом, шипящую паровозным паром. Шагнул, придерживая шляпу рукой, и тут же пропал из глаз, канул бесследно, чтобы минут через пять проявится смутной тенью за окном купе. Знаменский бодро барабанил ему в стекло, что-то писал пальцем, махал рукой, — Нащокин только вяло улыбался в ответ и под конец вовсе невежливо отгородился газетой. Знаменский не обиделся: радужных мечтаний его ничто не могло разрушить в ту минуту. Он ещё прошёлся по перрону туда-сюда, а потом, неразборчиво насвистывая, свернул в здание вокзала и исчез за стеклянной дверью.

Из «Краткой Литературной Энциклопедии», т. 5, М. 1970

НАЩОКИН Кирилл Кириллович (1.06.99 С.Петербург — 12.04.45. Мюнхен, Германия)

…Вернувшись из эмиграции, Н. сначала выступает с небольшими повестями из жизни советской научной интеллигенции, которые был подвергнуты справедливой критике за узкий кругозор и оторванность от действительных нужд широких народных масс. Творчески восприняв критику, Н. садится за большой роман из народной жизни и вскоре завершает его…

Главный герой романа «Полдень», деревенский учитель «из бывших» Дмитрий Якушев, проходит сложный путь от недоброжелательного наблюдателя за ходом коллективизации в его родной деревне Предтечино, до активного участника этого процесса, а затем и до одного из «вождей» (по концепции Н.) новой деревенской жизни — до поста председателя сельского совета…

…Теория «вождизма», за которую много критиковали «Полдень» на ХХ съезде КПСС, не имеет, однако, ничего общего с попытками идеологически обосновать культ личности Сталина. Это скорее реакция на образование нового народного авангарда в лице лучших представителей социалистического общества…

…История любви «дворянского сынка» Дмитрия Якушева и простой крестьянской девушки Фёклы, есть одно из наиболее сильных и проникновенных изображений любви в советской литературе. Образы Мити и Феклуши стоят в одном ряду с Григорием и Аксиньей Шолохова, Павлом Корчагиным и Ритой Устинович Н. Островского и др.

…Образы крестьян деревни Предтечино поразили читателей своей жизненностью, «невыдуманностью». «Как этот дворянин, эмигрант, большую часть жизни проживший или в Петербурге, или в Берлине, смог так «изнутри», «из печёнок» увидеть русского крестьянина! Его Пётр Прохорович Свиридов, Васька Ершов и Дарья Кулакова — не подсмотрены со стороны, не списаны с натуры — они и есть сама натура. Непостижимо! Завидую страшно!» — писал М.А. Шолохов в письме А.М. Горькому…