Александр Доронин - Кузьма Алексеев Страница 11

— Виданное ли дело — железный шкворень проглотил, бедняга!

Раиса ахала. Корова испуганно лягалась, грозя опрокинуть бадейку с молоком. А Настя начинала рассказ заново, то хватаясь за голову, то хлопая себя по бедрам. От услышанного у Виртяна задрожали ноги. Он сел на ступеньку крыльца, боясь дышать. Вспомнил последнюю поездку в Нижний. Туда его послал управляющий с обозом лосиных туш. Мясо староста Максим Москунин выгодно продал татарам, а на вырученные деньги купил Козлову пятьдесят пудов соленой рыбы и восемьдесят мешков овса. Десять мешков погрузили на телегу Виртяна. По дороге домой в один из мешков он воткнул железный штырь. Он, видимо, и сгубил жеребца. Задуманная Виртяном месть удалась на славу. Прошлой весной Козлов забрал у него участок посевной земли, которые давал на пять лет. Теперь один остался, а ртов-то сколько, поди прокорми! Двое неженатых сыновей, мать с отцом, да сам с Раисой… Еще один сын, Гераська, правда, в Лыскове он живет, большим человеком считается, служит у купца Строганова. А здесь, в доме, еще женатые сыновья есть: Помраз с Арсентием с женами и детишками мал мала меньше да Семён-холостяк. Как столько народа в избе помещается, Виртян и сам удивлялся. Да что ж делать, в тесноте — не в обиде! А у Козлова даже лошади вольготней живут, у каждой свое теплое, чистое стойло.

Весной о земле сказ особый. И мысли и хлопоты сельчанина по весне только о земле. Это и понятно: весна дает жизнь всему, что будет посеяно. А потому весной дорог каждый клочок земли.

С давних пор ведется: весна пришла — пора паевые участки распределять. Черноземы под горой Отяжка ежегодно по жребию доставались сельчанам, которые заботливо ухаживали за землицей: возили навоз со дворов, торф с лесного болота. А нынче прошел слух, что графиня запретила дележку земли и отдает ее управляющему в аренду.

Как только весть облетела все село, мужики посмелее бросились к Козлову, но тот даже за ворота никого не пустил, сказался больным. Село забурлило. Староста Москунин вынужден был собрать сход.

В центре села, у лавки управляющего, сгрудилась шумная толпа. На крыльце лавки — Москунин. Управляющий так и не показывался.

— Эрзяне, послушайте, что скажу! — пытался перекричать всех Москунин. — Плетью обуха не перешибешь! Хозяйка не дает нам нынче свои земли. Шуми, не шуми — ничего не исправишь. Это ее земля, ее воля…

— Обществу, значит, фигу с маслом, а Козлову нашу землицу?!

— Не бывать этому!

— Лучше по домам идите. Драку затеете, еще хуже будет.

— А ты, трусливый пес, перестань нас пугать. Мы пуганые!

Больше всех возмущался Кузьма Алексеев, не прятался за чужие спины, смело говорил, что думает:

— Мужики! Уступим сейчас — потеряем все, что имеем. Надо драться!

И решил сход: идти за правдой к самому губернатору в Нижний и спросить, как им поступить в данном случае. Выбрали из сельчан пять ходоков. Возглавил их Алексеев. «Кузьма, — говорили крестьяне, — знает, к кому подойти и как действовать. Все ходы и выходы в Нижнем ему знакомы».

Через три дня посланники вернулись от губернатора и сообщили, что поле он разрешил пахать под наблюдением управляющего.

— Без него обойдемся, а то он наши паи отберет! — уверил мужиков Алексеев и добавил, что у него бумага гербовая имеется, которая выручит в случае чего.

И вот наступил день выхода в поле. С утра было солнечно и тепло. Люди и обозы двинулись под Отяжку, на поля. Два дня восемьдесят лошадей пахали и боронили черноземы. Фыркали натруженно лошади, покрикивали пахари. Кто сохой пахал, кто железным плугом. Белели мужицкие рубахи, пестрели женские платки и кофты. Слышались смех, плач детей. Работа кипела.

Виртян Кучаев пахал со своими четырьмя сыновьями парою лошадей тот пай, который отобрал у них Козлов. Думал-думал Виртян да и пустил лошадку на отобранный участок, который находился на самом краю поля. За плугом сыновья ходили по очереди. Освободившийся от работы Семен подошел к отцу.

— Тятя, отпусти меня к тетке Оксе помочь, она с Никиткой одна пашет. Дед Видман, говорят, хворает. Да и какой из него пахарь?..

Виртян почесал бороду, сказал добродушно:

— И Арсентия забери с собой, чего ему под телегой-то лежать?

Окся неловко держала плуг, он ее не слушался, и борозда получалась кривая. Никитка, который вел под уздцы лошадь, ворчал недовольно:

— Мамка, да ты крепче, крепче держи, а то срамно у нас получается…

— Не переживай, сынок, — успокаивала его Окся, — это лемех притупился сильно, вот и борозда косая.

— Да и Серко постарел, слабый он, — поддержал мать Никитка, видевший, что она сама из сил выбивается. — Ему уж двадцать лет в обед, как дедушка говорит.

— Может, отдохнем, сынок?

— Отдохнем, — согласился мальчик. — А потом ты, мамка, Серка будешь водить, а я за сохой похожу.

— Походишь, милый, когда вырастешь…

— Вот приедет отец, вдвоем станем с ним пахать. Дедушку под телегой спать уложим, пусть в тени отдыхает. Здесь хорошо, в чистом поле…

— Где он теперь, отец-то твой? — вздохнула Окся. — Да, как на грех, деда лихоманка затрясла. В последнее время что-то он еле ноги носит.

Грустную речь матери прервал Никитка, радостно закричав:

— А вот и помощники к нам пришли!

Три лошади остановились в конце их участка. Кучаевы подъехали, а с ними Кузьма Алексеев с сыном. Такими силами их участочек с гулькин нос раз плюнуть вспахать! И в самом деле, Окся с сыном не успели и глазом моргнуть, а мужчины уже закончили пахоту и распрягли лошадей. Высокие пласты свежих борозд лежали на весеннем поле, испаряя и распространяя вокруг себя неповторимый и несравнимый ни с чем аромат вечной жизни.

А грачей-то сколько налетело! Для них сегодня — пир горой!

— Алкине сюк теть, Кузьма, ды тыненк, од алят!16 — поклонилась женщина помощникам. — Минсь Никита марто уш вийстэ лисинек.

— Не за что, тетушка Окся, в одном селе живем, помогать друг другу должны, — важно ответил за всех Семен.

Кузьма молча улыбнулся.

Неожиданно раздался раскат грома, и сверху, из большого облака, посыпались горошинами крупные капли дождя. С горизонта ползла громадная черная взлохмаченная туча. Брюхо ее разорвалось, треснуло прямо над Сережей. Ливень хлынул, как вода из ведра. Молнии сверкали, ослепляя, гром оглушал.

Землепашцы сбились на краю поля в тесную кучу и, как испуганные овцы, в страхе глядели на разбушевавшуюся стихию. Молились и крестились, кто как мог. Гроза пугала и одновременно радовала — она сулила хороший урожай.

Настает время, когда человеку приходится подводить итог всей прожитой жизни. Старость крепко держит за руку и ведет навстречу смерти. И если жизнь позади остается, хоть и трудно прожитая, но достойная, человеку не о чем сожалеть. Так и Видман Кукушкин, лежа целыми днями на жесткой лавке, смирился со своей судьбой, покорно ждал конца своего пути. «Я прожил отпущенные мне годы без обмана и зла, — думал старик, — вспоминая детство, юность, зрелость. — Всегда поступал по справедливости, не гневил богов. Все рано или поздно уходят к праотцам из этого мира. Теперь очередь моя».

Соседи приходили его проведать. Таков обычай — успеть проститься с умирающим, получить от него последнее приветное слово, а, если надо, и совет. Деда Видмана в селе уважали, почитали за мудрость и доброту. Он всегда и всем помогал, учил, как поступить, напоминал о древних обычаях и традициях. В этом тщедушном сухоньком старике жил мощный народный дух, помогавший и ему, и его сородичам преодолевать все невзгоды. И вот дух угасал. Видмана покинули силы, и он мысленно молил Нишкепаза помочь ему дойти путь до конца, умереть так же достойно, как жил.

В ночь перед субботой старику стало особенно худо: дышать тяжело, на грудь словно камень навалился. Окся до глубокой ночи плакала и причитала у божницы над сундуком, в котором хранились смертные одежды отца.

Лежа на скамейке перед окошком, Видман старался не слушать жалобы дочери своему Богу, а ловил звуки, доносившиеся с улицы: шум деревьев, шорохи дождя и ветра. Не заметил, как уснул. Вместе с первыми лучами солнца проснулся, разбуженный победным петушиным криком. «Жив!» — радость заполнила сердце, захотелось встать, подышать свежим воздухом. Опираясь на попадающиеся под руку предметы, он вышел на крыльцо.

Утро обещало ясный погожий день. Долго стоял Видман в раздумье, вдыхая всей грудью свежую прохладу. К нему подходили вставшие с зарей сельские жители, справлялись о его здоровье. В голосах их он чувствовал какое-то скрытое недоумение, а может, и упрек: дескать, ты еще жив, старик? А мы уже давно с тобой простились, приготовились оплакивать. Но Видман не обижался на людей. «Они слишком заняты своими заботами, чтобы понять, что творится с человеком на краю жизни, — думал он. — Вот придет время, и каждый, ступив на эту дорогу, сам поймет…»