Николай Амосов - ППГ-2266 или Записки полевого хирурга Страница 11

— Санитары! Стол пустует! Живее!

— Варя, лонгету на голень!

— Зоя, все для иссечения, под местной!

— Тамара, наркоз!

— Лиза, запиши: «Кириллов. Слепое пулевое ранение средней трети левой голени, с переломом большебериовой кости, осколчатым. Отек. Рана 3х0,8, не обработанная. Операция. Рассечение: разрез 9 см до кости. Удалены свободные костные осколки — 2. Пуля не найдена. Повязка с хлорамином. Шина Крамера до паха. Эвакуация — «лежа». Перед эвакуацией посмотреть. Все. Следующий?

Периодически в перевязочной появляется кипящая Любовь Владимировна:

— Николай Михайлович! ЭП требует принять еще восемь лежачих. Положить некуда. Говорят, все равно принесут. Что делать?

— Что делать?! Почем я знаю что! Кладите по двое!

— Но это ужасно!..

И так часов до четырех, пока обед не принесут. К восьми вечера приходит другая бригада. После ужина и уборки перевязочной, часов в девять, они вступают на главную линию, а мы отправляемся на вечерний обход и начинаем несрочные повторные перевязки. Возвращаемся в свой роддом в час или два ночи. Бредем по морозу и снегу, чуть живые, но удовлетворенные. Хотя всех дел не переделать и что-то до утра осталось, но не срочное.

Неужели я такой тупой, что никогда не научусь разбираться в раненых? Сколько самонадеянности, бахвальства, пока на пустяках сижу, а как до дела доходит, так ляпсусы. Просто хоть плачь. Ужасное ощущение осталось в руках. На всю жизнь останется.

Боец Попков был ранен при бомбежке в самом Подольске, где-то рядом, и доставлен в ЭП через десять минут. (Мы не замечаем бомбежек, если стекла не выпадают. Тут же не выпали... Нет, не герои — просто некогда). Меня вызвали сразу же. Двое санитаров несут его к нам на носилках, а он бьется и кричит: «Пустите!» Правая штанина вся изорвана, и сквозь дыру зияет кровавое месиво, клочья мышц... А он ничего не понимает и ворочает раздробленной ногой, прямо страшно смотреть, как она гнется посредине бедра... Лужица крови на носилках, хотя жгут уже доктор наложил. Он в сознании, но не понимает, затихает на секунду после уговоров и снова принимается кричать и биться. Пульс полный, редкий, не больше 60. Бегом понесли в перевязочную. Пока раздевали и перекладывали жгут на голое тело, он стал стихать, уже не так рвался и кричал, наполнение пульса начало падать, а частота возрастала. Я думал, что он просто возбужден от бомбежки. Конечно, сразу морфий, сердечные, согревать. Через полчаса — вся картина шока: совсем затих и только дрожал и жаловался на холод, несмотря на грелки. Заторопились с вливаниями. Пол-литра крови, литр физраствора с глюкозой и спиртом перелили в вену в течение часа. Кровяное давление если не очень повысилось, то во всяком случае стабилизировалось на цифрах 80-90. Нужно что-то делать. Жгут лежит. На задней поверхности бедра — огромная рана, не менее, чем 20 на 30 сантиметров. Все ткани превращены буквально в кашу. В бедре почти не чувствуется кости — она мелко раздроблена. Вот тут мне нужно было остановиться. Тут! Но где там! Я же такой опытный, такой юдинец, начитался книжечек о чудесах глухого гипса, решил, что самое время проверить эти чудеса. Абсолютно свежая рана, весьма опытный хирург и гипсовальщик, условия для квалифицированного наблюдения и лечения...

— Обработаем и загипсуем!

Никто не возразил — как же, наш Амосов все знает, сам Бочаров с ним возится и хвалит.

— Эфир! Зоя, все для радикальной обработки! Лина, помогать!

Дали. Заснул.

И тут еще можно было остановиться... Нет, я не остановился на простом рассечении. Стал делать идеальную обработку бедра по Юдину. Иссек массу разрушенной мышечной ткани, удалил свободные отломки кости. Раненого уложили на подставку и быстро наложили идеальный гипс из готовых лонгет и бинтов.

Когда приступали к гипсованию, был приличный пульс, давление около 100, ровное, глубокое дыхание — он вышел из шока. Я торжествовал: «Вот как надо обрабатывать бедра!»

Наконец все сделано. Маска снята. Тут началось нечто странное и... ужасное. Ранений открыл глаза, дико посмотрел кругом и вдруг стал силой вырываться. Молотил руками, пинался здоровой ногой, пытался сесть... И самое страшное, он начал яростно двигать сломанным бедром. Три санитара и все мы держали его руки, грудь, ноги... Вытащили подставку, прижали к столу... Не помогало. Мягкий мокрый гипс — не опора. Я обхватил сломанное бедро, старался удержать его центральный отломок. Где там... И сейчас чувствую в руках, как ходит под гипсом конец кости, гипс уже смят, как тряпка...

Такой пароксизм продолжался минут пять, потом он начал затихать... Уже можно отпустить... Я щупаю пульс — нет! Сразу же начали колоть сердечные, переливать кровь, спирт с глюкозой, но уже поздно... Еще через десять минут сердце остановилось.

Умер.

Лежит на столе в измочаленной гипсовой повязке, через которую просачивается кровь... Молодой человек, красивое лицо, отличная мускулатура плеч и груди...

А ладони еще чувствуют, как под мягкой гипсовой повязкой ходит остро сломанная кость, и невозможно ее остановить...

Мы стоим вокруг и молчим. Ничего не думаю, никаких мыслей нет...

— Уносите.

На первом этаже у эповцев есть темная комнатка, куда выносят покойников. Унесли. Санитар Игумнов посмотрел на меня с укором и сожалением.

— Приберите грязь и давайте на перевязки...

Тут позвали в палату за чем-то, и все пошло по заведенному кругу. Автоматически.

Перевязки. Рассечение ран. Гипсы. Эвакуировать: «Лежа», «Сидя». «Задержать на два дня», «Смотреть за отеком бедра...»

А в мозгу идет своя независимая работа.

Шок! Вот он — шок. Сначала эрективный, как его называют... Потом был настоящий. Вторичный, что ли? Под наркозом он как будто прошел. Потом... Что же потом? Возбуждение от шока или шок от посленаркозного возбуждения? А какое это имеет значение теперь, когда его уже вынесли в ту самую темную комнату?

Но не думать нельзя. «Вот тут надо было остановиться, когда положили его на стол, наладили все вливания. Нужно было снять жгут, наложить зажимы только на кровоточащие сосуды и так оставить. Только переливать кровь и греть, греть. И ждать, пока он совсем отойдет, оправится. Потом, может быть, и обработку. Или еще лучше простую ампутацию-усечение. Нельзя, не нужно сохранять такую размозженную ногу. Это инфекция впереди, может, газовая даже...

Да, вот так: снять жгут, элементарный гемостаз, ожидание, пока выйдет из шока совсем, потом — усечение. Ведь знал, что чрезмерная активность при шоке опасна. Знал, но не думал: разбитые ткани и жгут — сами источник шока...

Не возвращаются покойники.

Покойники не возвращаются...

И этого капитана не вернуть — никак... Беды навалились, смерти — нет спасения. Будь проклята, война! Его привезли сегодня прямо с передовой, в открытой машине. Солдаты, видимо, торопились скорее доставить своего командира к хирургам в госпиталь, в теплый дом. «Они тебя спасут!» — небось, говорили. Правильно делали. Зачем оставлять в медсанбате, когда там — очередь, холод, а тут лишние полчаса — и Подольск. Все правильно. И мы вроде тоже все правильно делали на этот раз...

А результат такой же, как у того, Попкова. Ни черта не стоит эта наша наука! Не тянет она за другими, жестокими науками, которые смерть изобретают.

Их двоих привезли с ранениями живота. Один умер в сортировке через пятнадцать минут: там уже мы ничего не могли сделать — последние редкие вздохи.

Второй слабо стонал, просил: «П-и-и-ть, п-и-ть..», двигал беспокойно руками. Пульс — еле-еле. Сразу же принесли в перевязочную. Морфий, камфару, грелки. В верхней части живота — рана сантиметра два. Ощупывание бесполезно. Ясно — ранение, проникающее в брюшную полость, с повреждением органов, может, даже с кровотечением.

Совершенно холодный, весь дрожит — 30 градусов мороза на дворе.

— Нет, так мы не согреем. Давайте в ванную — к железной печке!

Снесли, отогревали полчаса, продолжали капельно вливать глюкозу со спиртом. Не помогает. Давление — 70. Но успокоился, лежит почти безучастный...

— Нужно оперировать, товарищ капитан!

Кивнул. Хочет поговорить, мы тут же наклонились над ним.

— Да, раз нужно... только... чувствую... умру. Знаете, как мы воевали... Я ротный... рота у меня... выстояли в ноябре, теперь гоним... Народ такой замечательный... как один поднялись сегодня и всегда. Русские люди, сибиряки... жалко мне их. Попадет какой-нибудь горячка — погубит ребят зря... Я их так берег...

Так мы ждали три часа. Он забывался, потом опять начинал говорить, рассказывал о семье: двое детей, был учителем, жена тоже учительница.

...В гимнастерке в документах... Там адрес и... Да-да, принесите мне их... Карточки там... Как это я забыл? Не попрощался... Умираю, а все о делах думаю... Не верит человек в смерть.

Принесли документы, нашли фотографию. Два мальчика, женщина с челочкой, серьезная, некрасивая. Погладил фотографию... Потом забылся, выронил, спохватился, стал шарить руками: «Где... где они?..»