Антон Дубинин - Выпьем за прекрасных дам Страница 11

Сердце юноши аж подпрыгнуло. Не придержал перед собою дверь — больно получил ею по рукам, едва бумаги не уронил. Верхний Прад! Вот так дела. Это же в трех милях от Мон-Марселя, если спуститься с плато! Это же, считай, соседи — в Верхнем у него жила тетка, сестра матери, хорошая тетка, добрая, ни разу его не ударила… и пара кумовьев отчима Бермона, между прочим, один — тамошний байль… И туда, в Верхний, некогда ушла в услужение скотница Алазаис, бывшая любовница Раймона-пастуха, брата красотки Гильеметты… Гильеметты, которую три года подряд выбирали Апрельской Королевой, на которую даже сам отец Джулиан, священник, краснея посматривал… Грасида? Мог он знать там какую-то Грасиду? Старая она или молодая? Имя знакомое, пару женщин с таким именем Антуан встречал в своей жизни, может, кого-то даже — в Верхнем Праде…

Люди. Все эти люди, казалось бы, совершенно неважные, уже ставшие далекими для Антуана, брата Антуана в его новой, настоящей жизни — неожиданно оказались так близко, что юноше проморгаться пришлось, дабы убедиться въяве, что он весьма далеко от прежнего дома. От дома страданий, позора, серого и ненужного — но почему же дыхание перехватило?

— Брат Антуан, — недовольным голосом позвал Гальярд, подаваясь назад — и дверь трапезной каноников снова ударила незадачливого секретаря по рукам. — Что вы застыли, как жена Лота? Зачитались? Сейчас не время читать, говорю же: идемте, нас, в конце концов, ожидает работа. Люди ждут.

— Да, отец, — Антуан захлопнул папку, встряхиваясь, как щенок, и невольно потирая ушибленную руку. Как жена Лота… до чего же верно сказал Гальярд, сам того не подозревая! А всего-то увидел юноша название соседней деревни… Позор! — Извините, отец.

Не молись, чтобы они оказались невиновны. Молись, что если они невиновны — ты бы смог это понять.

До тюрьмы было и впрямь рукой подать. В нижнем городе, в отличие от высокобашенного верхнего, имелось немало таких зданий — низких, наполовину вросших в землю, с частыми решетками на окнах: решетки ставили сами хозяева, защищаясь ими от воров, да мало ли от чего. Так что тюрьма толком не выделялась на общем фоне: то ли дело настоящее замковое подземелье, глубокое, с извергающим ноябрьский холод оконцем в вышине — в такой темнице как-то раз пришлось побывать в юности Антуану. И вспоминать об этом он не особенно любил.

Волнение Антуана Гальярд истолковал по-своему.

— Писать сейчас ничего не придется, не беспокойся, — тихо подбодрил он секретаря. Вечером потренируешься, вспомнишь, как пишут минуту. Не сложнее, чем записывать лекции на слух — а этим, по словам брата Аймера, ты занимался успешно.

— А сейчас… мы их не увидим?

— Подозреваемых? Думаю, непременно увидим хоть мельком. Проверим, как они содержатся, если недостаточно будет слова тюремщика. Осмотримся. Перемолвимся парой слов. До вечерни больше не успеем…

Каноник Лоп уже вовсю стучал дверным молотком в тюремную дверь. Конечно, в первую дверь: даже во внешний коридор тюрьмы вело не меньше трех дверей, между второй и третьей — небольшой штурмовой коридор, все три с досками внахлест (чтобы не прорубить топором, ни чем другим), на каждой — не меньше трех засовов… Тюрьма есть тюрьма.

— Открывай! Эй! Тюремщик! Отцы инквизиторы прибыли!

Лоп орал так громко, что люди на улицах оглядывались, и Антуан, алый, как мак, втягивал голову в плечи. Отцы, скажет тоже. Какой уж там из Антуана отец…

Внутри скрипел засов за засовом, наконец на внешней дверь открылось зарешеченное окошко, выглянула круглая луна лица: луна с черными усиками.

— Отцы инквизиторы! Господи помилуй! Прибыли, господа вы наши? Наконец-то прибыли, наконец-то!

Антуан стоял, как черепашка, едва выглядывая из надвинутого капюшона. Было бы уместно — набросил бы на голову и черный плащ.

Наконец тюремщик выкатился наружу, сразу поразив своим ростом: он был на полголовы ниже невысокого Антуана, кругленький, ладный и краснощекий, и по внешности и радушной манере общения напоминал скорее булочника. На роль тюремщика куда больше подошел бы сухонький Лоп, а уж лучше всех — страшный худой Гальярд с пересеченным шрамом лицом.

— Заходите, заходите, отцы вы наши (и когда же он перестанет…) Проходите-ка вот сюда, в трапезную, прямо, прямо, я за вами дверку закрою, да вот на засовчик и еще на один… Сюда, сюда, отцы, а вот тут пригнуться малость надобно — ох, Господи помилуй, я ж говорил, пригнуться! Не сильно ушиблись-то, отче? Полотенечко намочить вам, приложить холодное?

— Благодарю, все в порядке, — Гальярд рассеянно потер ушибленный лоб.

Тюрьма изнутри оказалась куда неприятней, чем снаружи. Брат Антуан впервые находился внутри подобного заведения, если не считать сырого подземелья замка, где однажды пришлось ему провести ночь — и потому оглядывался с нездоровой неприязнью. Все здесь носило отпечаток какой-то горькой казенщины; каменные стены изнутри вроде были такие же серые и холодные, как в недостроенных домах Жакобена, однако пахли… совсем по-другому. В Жакобене все пахло счастьем, сама бедность была добровольной — и оттого радостной, а тут… несло горем невольной бедности. Длинный коридор вдоль частой решетки, за ней — смутное движение жизни, вздохи, ахи, даже чей-то плач — детский? Неужели детский? Антуан в ужасе обернулся — но кругленький тюремщик уже приглашал его, пригнувшись, пройти в невысокую дверь направо, за которой — (Гальярд, кажется, таки приложился лбом) — обнаружилась, к удивлению молодого монаха, вполне приличная трапезная вроде монастырской. Длинный стол человек на тридцать, хорошая печь — такая даже для копчения пригодна. Длинная скамья, несколько табуреток, одно деревянное кресло, свежая солома на полу. Деревянный люк в полу — должно быть, погреб. На столе — кривоногая солонка, над столом — распятие.

— Присаживайтесь, отец инквизитор, и вы, отцы, садитесь, отдохните, — тюремщик, хлопоча, подвинул Гальярду кресло — видно, свое собственное — а Антуану с Лопом чинно указал на табуреты. — Выпить чего-нибудь не желаете, благо воскресенье? До того душный день выдался, будто и не апрель…

— Спасибо, воды, — кивнул железный Гальярд.

— Так воскресенье ж, отче — может, беленького? А вам, господин Лоп? — и, не дожидаясь ответа, румяный тюремщик вдруг истошно заорал, притом не меняя позы и даже не поворачиваясь к двери: — Мария! Мария, скорей беги! Белого кварту захвати и кубка три! Марииия!

— Я сказал — воды, — с нажимом повторил Гальярд, сцепляя руки замком.

— Да как вам угодно будет, отец инквизитор, а я вот беленьким освежусь и господину Лопу предлагаю, он наше вино знает… Марииия! Ну где ты там застряла, старая!

— Зравьица вам всякого, отцы милостивые, — в дверь наконец вкатилась такая же быстрая, как тюремщик, полненькая женщина с яркими черными глазами, — только что без усов да с головой, обвязанной платком. — Винца вот вам спроворила и сыра маленько, не ждали мы вас сегодня, уж так давно ждали, что сегодня и ждать забыли…

— Нам с братом воды, добрая женщина, — Гальярд накрыл сухой ладонью еще пустой кубок. — Знакомы будем — я брат Гальярд из Тулузы, инквизитор, а это мой секретарь брат Антуан.

— Коли вы, отцы, вина не желаете, и я пить не стану, — слегка разочарованный тюремщик замигал жене обоими глазами, и она сменила один кувшин на другой. — Имечко мое будет Фран, то бишь Франсиско Катала Младший, а это супруга моя Мария, первейшая помощница, хотя и нерасторопна стала на старости лет, растолстела…

— Хватает стыда меня бранить при отцах, бесстыдник! — отмахнулась толстушка, однако сразу было понятно, что она ни разу не сердится. Что у супругов в доме… гм… в тюрьме — тишь да гладь. Антуан вырос в доме, где муж постоянно кричал на жену, и умел отличать настоящий крик от шутливого.

— Тюрьма у нас хорошая, — как-то даже хвастливо заявил толстячок Фран, провожая доминиканцев по коридору с видом барона, демонстрирующего гостям свои владения. У Антуана никак не вязался в голове его отеческий и свойский облик — добрый трактирщик или там пекарь — с мрачной профессией: держать людей под замком, может, даже пытать их порою! — Вот в Барселоне бывал я у родного брата эдак зим пять назад — брат мой там в королевской тюрьме служит, у нас в семье много кто после батюшки по тюремной линии пошел — вот там, я вам скажу, отцы мои, тюрьма так тюрьма. Сущий ад. В одиночки по десятеро набито. А уж в общих! Солома гнилая, вонь адская, мочатся под себя, охрана тряпками носы заматывает! Ругань стоит, вши по ногам скачут, черт-те что такое, а не тюрьма, не осудите за скверное слово. А у нас мир, тишина, даже в кости мало играют, белье стираем ко всем большим праздникам, мирные с нами с женой за столом кушают, порют и то редко кого! А все почему? Потому что, — Фран горделиво подбоченился, — тюрьма у нас инквизиционная! Духовная тюрьма, и заключенные у нас — не быдло всякое, а люди духовные, приличные. У нас тут даже один господин кюре сидит — уж не помню, за что попал, но по духовной линии; до того смирный человек, и читать умеет! И разумный такой — пришел сюда, всего у него было, что на нем: белья одна смена да сутана рваная. А теперь приоделся как следует — в кости у купчишки, который тут пожизненно, себе и пару рубашек отыграл, и хорошую котту, и деньжат себе: то и дело парней наших за молоком и булками посылает!