Призраки в солнечном свете. Портреты и наблюдения - Трумен Капоте Страница 11

на самом деле он уличный артист, мотается по островам с чемоданом, полным кукол, и полной чепухой в голове. Ясными вечерами Эстель размещает свой штаб за столиком на террасе кафе; местные девушки приходят к ней со своими любовными проблемами: их она рассматривает вдумчиво и грустно. Когда-то она сама была замужем, когда и за кем, не знаю, об этом она говорит расплывчато; но хотя ей всего двадцать пять лет, кажется, было это очень давно. Вчера вечером я проходил мимо кафе, и она, по обыкновению, сидела за своим столиком на тротуаре. Но в этот раз выглядела необычно. Она была в косметике, одета в опрятное консервативное платье, и в волосах у нее рдели две гвоздики – подобного украшения на ней я никак не ожидал. Кроме того, прежде я никогда не видел ее по-настоящему пьяной. «Это ты, голова? Привет, привет, – сказала она, стуча меня в грудь. – Слушай, малыш, сейчас я тебе дам окончательное доказательство. Докажу тебе, что это факт, это факт, что, если кого любишь, он может заставить тебя слопать что угодно. Вот смотри, – она выдернула из волос гвоздику, – он без ума от меня. – И она бросила цветок собачке, сидевшей у ее ног. – Он съест ее, потому что я велю, плюнь мне в глаза».

Но собака только понюхала.

Последние несколько выходных были посвящены «рара», местной музыке, предшествующей карнавалу. Он начался вчера и продлится три дня. «Рара» – это прелюдия карнавала; в субботу после полудня начинают барабаны, сперва по отдельности, один высоко на холме, другой ближе к городу, перебрасываются своими сигналами вкрадчиво, настойчиво, покуда в воздухе не устанавливается всепроникающая вибрация, мерцающая на глади тишины, горячей рябью колеблющая воздух. Здесь, в комнате с синими стенами, я один, и кажется, что все происходящее движимо этим звуком: свет дрожит в графине с водой, полый хрустальный шарик покатился по столу и разбился об пол, ветер подхватывает занавески, завивает страницы Библии, дум-ди-дум. К сумеркам остров принимает распухшую форму барабанного боя. На улице куролесят оркестрики, семейные или тайных обществ, все поют разные песни, которые звучат одинаково; у руководителей перья в волосах, умопомрачительные лоскутные костюмы в блестках и непременно дешевые черные очки; остальные поют и топают ногами, а он кружится, вращает бедрами, качает головой из стороны в сторону, как склочный попугай; все смеются, некоторые пары соединяются в танце и пляшут, откинув головы, с приоткрытыми ртами, дум-ди-дам, ритм вертит их ляжками, их глаза – как яркие луны, дум-ди-дум.

Вчера ночью Р. привел меня в самую гущу карнавала. Мы собирались посмотреть обряд, который будет исполнять молодой хунган, то есть жрец вуду, – имени этого необыкновенного парня я прежде не слышал. Ритуал происходил вдали от города, поэтому мы поехали на «автобусе», вагончике, который способен везти с неудобствами десять пассажиров; ехало, однако, чуть ли не вдвое больше, некоторые в карнавальных нарядах, включая карлика в шапке с колокольчиками и старика в маске, похожей на вороновы крылья. Р. сидел рядом с этим стариком, и тот сказал:

– Ты понимаешь небо? Да, я подумал, ты поймешь, но его я сделал.

На что Р. ответил:

– Так ты, наверное, и Луну сделал?

Старик кивнул:

– И звезды, они мои внучки.

Грубая женщина хлопнула в ладоши и объявила, что старик сумасшедший.

– Нет, милая дама, – возразил тот, – если я сумасшедший, то как же я сделал эту красоту?

Поездка была медленная, автобус спотыкался, вокруг клубилась толпа, в темноте мотались лица в масках, архаический свет факелов проливался на них, как причудливый желтый дождь.

Когда мы добрались до храма над городом, в тихом месте, оглашаемом лишь ночным гудением насекомых, церемония уже началась, хотя сам хунган еще не появлялся. Храм – навес с тростниковой крышей и двумя алтарными комнатами по бокам (их двери были закрыты, потому что за одной из них готовился к выходу хунган) – окружала, наверное, сотня безмолвных, серьезных гаитян. На открытом месте между комнатами семь или восемь босых девушек в белых банданах двигались извилистым кругом, хлопая себя по бокам, и пели под два барабана. Керосиновая лампа бросала на стены колышущиеся дымчатые тени танцовщиц и барабанщиков, сосредоточенных, похожих на лягушек. Внезапно барабаны смолкли, и девушки выстроились коридором перед алтарной дверью. Стало так тихо, что, казалось, можно угадать по звуку породу поющих насекомых. Р. попросил сигарету, но я не дал: кто курит в церкви? Ведь вуду – настоящая и очень сложная религия, пусть ее и не одобряет гаитянская буржуазия – католики, если вообще верующие. Поэтому, кстати, можно объяснить компромиссом то, что в вуду просочилось столько католического: например, почти все алтари у хунганов украшены картинками с Девой Марией и изображениями Младенца Иисуса, который иногда представлен в виде самодельной куклы. И главные функции вуду, мне кажется, по существу, такие же, как у других религий: обращение к богам, символы, усмирить силы зла, человек слаб, но Бог его защищает, где-то там есть волшебство, и обладают им боги, они могут даровать твоей жене ребенка или позволить солнцу сжечь твой урожай, могут украсть дыхание из тела, но и вдохнуть в него душу. Однако в вуду нет границы между миром живых и миром мертвых, мертвые встают и ходят среди живых.

Вот опять застучали барабаны, редкие звучные их удары перемежаются голосами девушек; затем открылась дверь алтаря: три мальчика вынесли блюда с разными веществами: золой, кукурузной мукой, черным порохом, посередине блюда горят свечи, как на именинном пироге; мальчики поставили блюда на круглый камень и опустились на колени, лицом к двери. Барабаны застучали тише, потом раздался ритмичный треск – его издавала сушеная тыква со змеиным хребтом внутри – и внезапно, как материализовавшийся дух, возник хунган и воздушно, птицей пролетел между девушек и вокруг комнаты; его ноги с позванивающими серебряными браслетами на щиколотках словно не касались земли, и алые шелковые свободные одежды шелестели, как крылья. На нем был красный бархатный капюшон, в ухе тускло блестела жемчужина. Время от времени он зависал на месте, как колибри, и пожимал руку прихожанину; пожал мне, и я посмотрел ему в лицо, поразительное обоеполое лицо, красивое несомненно, озадачивающее сочетанием иссиня-черной кожи и европейских черт. Ему было никак не больше двадцати, но в лице проглядывало что-то необъяснимо старое, сонное, окостенелое.

Наконец он взял горсть муки и золы и стал рисовать на земле веве; в вуду есть сотни веве, замысловатых, иногда сюрреалистических рисунков, каждая деталь которых полна значения; чтобы выполнить их, нужна натренированная память, как, скажем, пианисту, чтобы сыграть целую программу Баха,