Эвелин Энтони - Елизавета I Страница 12

Между тем Елизавета и Дадли дошли до лужайки, тянувшейся вдоль берега реки. В тени вишнёвого дерева Роберт попытался её обнять. К его удивлению, она его оттолкнула; она была гораздо сильней, нежели казалась.

   — Мы пришли сюда поговорить, — напомнила она ему.

   — Мы и так только тем и занимаемся, что говорим, — нетерпеливо бросил Дадли. — Мы проживаем жизнь, как марионетки на сцене, кривляясь перед публикой. Видит Бог, мы редко остаёмся вдвоём, как сейчас... иди ко мне, дай мне несколько мгновений радости, умоляю!

Елизавета покачала головой и быстро отодвинулась к парапету, мимо которого текла вода; ему пришлось последовать за ней.

   — Что ты предпримешь, если Эми согласится на развод? — спросила она. — Скажи мне, Роберт.

Он встал рядом с ней и, опираясь на шершавый камень, осторожно обнял её одной рукой за плечи.

   — Я отправлюсь на завоевание единственной женщины, которая мне нужна, — ответил он. — Ты отлично знаешь, кто эта женщина.

   — Ты намерен жениться на мне, Роберт? — Она взглянула на него; в сумерках её лицо казалось ещё бледнее обычного, а глаза чернее, чем речная вода, что текла у самых их ног.

   — Да, и не успокоюсь, пока не женюсь.

   — Я не из тех женщин, кого можно завоевать интригой или силой. — Её голос стих до шёпота. — Не думай, что меня можно взять наскоком, Роберт, и не пытайся пробиться благодаря мне к власти. Должна предупредить тебя заранее: тот, кто получит меня, никогда не получит мой трон.

   — В этом нет нужды, — негромко ответил Дадли. — Я тебе уже говорил: я люблю тебя как женщину, а не как королеву.

Внезапно она повернулась и на этот раз пришла к нему в объятия; коснувшись рукой его щеки, она вглядывалась в его склонённое над ней лицо, будто пытаясь прочесть в его глазах ту же искренность, которая звучала в его голосе.

   — Неужели ты вправду любишь меня, Роберт? Только ради меня самой, а не ради того, что я могу тебе дать?

   — Больше жизни, — прошептал он, и в этот момент, когда до удачи, казалось, можно достать рукой, в его мозгу промелькнуло смутное подозрение, что он говорит правду. — Если бы я был свободен, а я обещаю, что буду свободен, вышла бы ты за меня замуж?

   — Не знаю. — Теперь она смотрела через его плечо на смутно мерцавшую в густеющих сумерках Темзу. — Не знаю, Роберт. Я боюсь замужества. Вот мы с тобой стоим здесь и говорим о любви, а тебе никогда не приходило в голову, кто, может быть, когда-то шептался и целовался на этом самом месте, точь-в-точь как мы с тобой сейчас?

   — Нет. — Дадли покачал головой. Он понятия не имел, что она имеет в виду.

   — Мой отец и мать. — Сказав это, она отступила назад, и что-то не позволило Роберту коснуться её.

   — Считалось, что он её любит, — хрипло проговорила она. — Чтобы жениться на ней, он перевернул Англию вверх дном, а не исполнилось мне и трёх лет, как он отрубил ей голову. Вот что такое для меня брак по любви, а может быть, и вообще любой брак — Бог его знает, Роберт. Я точно знаю, как мне поступать в любом случае жизни, мне известно, чего я желаю, кроме одного — того самого, что, как считают мужчины, для женщины такой пустяк. Ты просишь меня выйти за тебя замуж, а я не могу ответить.

   — Можешь, можешь, — принялся уговаривать её Дадли. — Отринь от себя призраков, что тебя преследуют, госпожа, а вместе с ними и твои страхи! Если хочешь, можешь жалеть свою мать, но, ради всего святого, не бери её себе в пример.

   — Мне не жалко моей матери, — перебила Елизавета; её взгляд был устремлён куда-то за реку, а бледное неподвижное лицо в свете только что взошедшей луны казалось высеченным из мрамора. — Она умерла как шлюха — вот и всё, что я о ней знаю. Мне не следовало об этом говорить, даже тебе. И ты больше этого никогда не услышишь. Тебе я тоже запрещаю говорить на эту тему.

   — Как пожелаешь, — поспешно ответил он. — Пусть мёртвые покоятся с миром, поговорим о живых. Ты веришь, что я тебя люблю?

   — Да. — Елизавета взглянула на него, и на её губах мелькнула почти мечтательная улыбка. — Я верю, что ты меня любишь, насколько ты вообще на это способен, мой Роберт.

   — И, зная это, ты не можешь ответить мне, дать мне какую-то надежду?

   — Как я могу что-то обещать, если у тебя уже есть жена?

   — Но я собираюсь развестись с Эми, — возразил Дадли. — Тебе это известно, любимая.

   — Когда ты будешь свободен, — сказала Елизавета, — тогда и наступит время тебе спрашивать, а мне решать. А теперь отведи меня во дворец, Роберт. Мы там слишком долго отсутствуем.

Проспав три часа беспокойным сном, перед рассветом Елизавета проснулась. Она отогнула угол полога; из соседних комнат доносился храп её фрейлин, а из-за открытого окна — первые птичьи песни. Она любила этот звук: тихое щебетание, перерастающее во вдохновенный гимн встающему солнцу. Это мирный звук, он полон счастья и неведения о том, что настающий день сулит встречу с врагом всех птиц — человеком, который выходит на охоту и снимает клобуки с голов смертоносных соколов и кречетов.

Елизавета никогда не охотилась с кречетами; это были любимые птицы её матери, на чьём гербе красовался белый кречет. «Она умерла как шлюха». Эти слова, сказанные неделю назад Роберту в Хэмптоне, не шли у неё из головы. С тех пор как она узнала правду о смерти матери и о том, в чём её обвиняли, она ни разу ни с кем не говорила об Анне Болейн. Она не желала ни говорить, ни даже думать о ней; нет смысла воскрешать прошлое, коль скоро из него был извлечён полезный урок. Нужно учиться на чужих ошибках и стараться не помнить, кто их совершил. Нужно знать, что любви мужчин нельзя верить.

Ей нельзя верить, ибо все женщины слабы; если она лишится своей независимости, вернуть её не стоит и надеяться. Роберт наверняка попытается подчинить её себе — едва она представила себе, что ей придётся кому-то подчиняться, вместо любви к нему она ощутила едва ли не ненависть. Она не хочет выходить за него замуж, но не хочет и потерять его; и вот, проведя ещё одну ночь почт!! без сна, она лежала в своей опочивальне в Виндзоре, проклиная его и себя, гадая, с чем он возвратится от своей жены, Эми Дадли. Эта дурочка и простушка никогда и ни в чём не возражала своему мужу. Она-то уж точно не сможет помешать Роберту; он вернётся ко двору, и всё придётся начинать сначала. Елизавета откинулась на подушки. У неё болела голова; она всегда болела, когда Елизавета волновалась. Она по-своему любила Роберта; любила, пожалуй, сильнее, чем могла в этом признаться себе сама. Он мог бы дать ей тепло, смех, близость, общение, которые необходимы для подлинного счастья. Пожалуй, он уже даёт ей всё это — настолько, насколько позволяют их необычные отношения. А ещё он даст ей детей, которые укрепят её трон.

«Женщина не может быть по-настоящему счастлива, если она не родила детей».

В её мозгу снова прозвучал бесстрастный голос Сесила, который произнёс эти слова, уговаривая её выйти замуж за испанского инфанта или кого-нибудь из немецких принцев-протестантов, которые к ней сватались. Услышать подобное из его уст было забавно; ей не под силу представить, чтобы Сесил с его скучной женой могли произвести на свет что-либо, кроме латинского трактата... Он тогда не понял её иронии; она показалась ему неженственной, ведь он любит свою семью, а она верит детям так же мало, как и мужчинам. Когда сыновья и дочери подрастут, они начнут завидовать друг другу и желать ей смерти, чтобы унаследовать трон. Роберт ей нужен не ради детей. Он ей нужен для неё самой, чтобы дать ей счастье. Но она не желает, чтобы Роберт был соправителем, а в глубине души ей понятно, что на меньшее он не согласится. Она не желает делить с кем бы то ни было свою единоличную власть; мужчина, взошедший на трон рядом с ней, из мужа превратится в соперника. Она знает, Сесил тоже этого не понимал, когда разглагольствовал о радостях семейной жизни с каким-то мужчиной, которого она даже не видела и который ей, возможно, даже не понравится. Он просил не за Роберта, за Роберта просит только сам Роберт... Сесил не понимает, что есть на свете человеческие существа, у которых властолюбие гораздо сильнее зова плоти, и она принадлежит к их числу.

Спальню затопили лучи взошедшего солнца. Королева взяла серебряный колокольчик и позвонила. Сейчас, должно быть, половина шестого; нужно разобрать и написать массу бумаг, а после утреннего богослужения будет заседание совета. Внезапно голова стала ясной, а сердце лёгким; мысль о делах мгновенно освежила её, и ей захотелось поскорее приняться за работу. Проблема брака и Роберта Дадли куда-то исчезла.

Когда-то усадьба Кумнор принадлежала аббатам Абингдона, однако после конфискации монастырских земель Генрихом VIII дом с угодьями отошёл казне. Дом был невелик, и к тому времени, когда его арендовал для себя казначей Роберта Дадли Энтони Форстер, все следы его церковного прошлого уже почти изгладились. Вскоре после этого Роберт предложил своей жене, леди Дадли, поселиться в нём, пока ей не подберут постоянного жилья. Эми покорно согласилась жить здесь с друзьями и компаньонками, пока её муж находится в Лондоне или в других местах пребывания королевского двора. Как-то раз она спросила, не может ли он отвезти её ко двору и представить королеве, но Роберт ответил, что это будет неудобно, потому что он обременён множеством обязанностей. Это случилось очень давно, и с тех пор Эми ни разу не повторяла своей просьбы. С течением времени до тихого захолустья, где она жила, дошли слухи о возвышении Роберта, во время своих нечастых визитов он всегда был роскошно одет и его сопровождала целая свита из слуг. Эти приезды были не только редкими, но и недолгими; Роберт Дадли предпринимал их только в тех случаях, когда дела требовали его личного присутствия, ведь Эми унаследовала от отца несколько поместий, и её муж управлял ими и распоряжался полученными доходами.