Павел Шестаков - Омут Страница 12

На уроке русского языка я незаметно написала:

„Ю! Я не могу ответить Вам“.

Пусть понимает, как хочет. Мое чувство к нему навек, и именно потому я не могу рисковать им. Любит ли он меня так, как люблю я? Нет, лучше оставить наши отношения невыясненными, тогда он никогда меня не забудет. Благодаря моей недоступности я останусь в его душе до гроба. Это лучше, чем сделаться очередным увлечением.

Вечером я никуда не пошла и рано легла, положив его письмо под подушку. От него шел запах любимых мною духов „Цвет яблони“. Очевидно, Ю. умышленно надушил бумагу этими духами».

Через несколько дней:

«Что со мной творится? То молю небо, чтобы он был со мной, то сама бегу от его и держусь резко и неровно. Как бы я хотела стать другой!»

«Стать другой» Таня решилась только осенью. Приближался традиционный гимназический бал 24 ноября. Этот день, по замыслу Тани, должен был соединить их окончательно. Она готова была сделать первый шаг.

Но произошло непредвиденное. Вмешался нелепый и жестокий случай.

«Уже в 8 часов начались выступления наших артистов. Ю. не было. Меня снедало беспокойство. Нет его, нет… Неужели я его не увижу? Не помню, что было на сцене, не видела и не слышала ни одного номера. Все во мне горело. Я встала и пошла в буфет, чтобы выпить воды.

И вдруг на лестничной площадке столкнулась с Ю.

Мы оба растерялись, покраснели. Он остановился, посмотрел на меня выжидательно. Но… точно злой рок преследовал меня. Я услыхала снизу голос классной дамы:

— Мадемуазель Пряхина! Пожалуйста, зайдите в учительскую.

Ю. посторонился, и я почти сбежала по лестнице. Ну зачем я понадобилась в то самое мгновенье, когда мы могли протянуть друг другу руки, что-то сказать! Войдя в учительскую, я мельком взглянула на себя в зеркало, Лицо пылало, но следовало держать себя в руках, помнить о реверансах и прочем этикете.

На большом диване лежала Нина Ч. Классная сказала;

— Она поскользнулась на паркете и упала. Ее тошнит. Вероятно, сотрясение мозга. Мы уже вызвали врача, а вас я прошу сходить к родителям Нины. Пригласите их сюда по возможности тактично, не особенно волнуя.

Я молча взяла деньги на трамвай, пальто на вешалке и ушла за родителями Нины. А когда через час вернулась, Ю. уже не было. Мой уход он принял за очередную выходку и не стал меня дожидаться!»

Последняя страничка из дневника:

«Он уехал! Он уехал… Уехал, не сказав мне ни слова. Уехал, не простившись. Поступил в армию, хотя срок его призыва еще не подошел. Как это пережить! Мой эгоизм, моя чрезмерная гордость, мое слишком большое самолюбие — и вот результат. Даже если бы я умоляла сейчас его вернуться, ничего уже поправить нельзя. Он пленник войны, он больше не принадлежит ни себе, ни мне. Какое безумие! Настоящее самоубийство. Сколько уже погибло и солдат, и офицеров!

О Юра! Какую тяжелую рану ты мне нанес! За что? За мою черствость? За мои капризы? Но что они в сравнении с тем шквалом страданий, которые ты обрушил на меня! О, как скорбно на душе! Нет его, и нет жизни… А если я его на смерть толкнула? Как тогда жить?!.»

Больше Таня не вела дневник..

Сначала ее подавила тяжесть разлуки, а вскоре Россию захлестнули события, не вмещавшиеся на тетрадных страницах. Три года прожили они, встречаясь лишь изредка и ненадолго. В одну из таких кратких встреч Таня и Юрий, стали мужем и женой. Она уступила из страха вновь допустить ошибку, мучаясь своей виной, в смятении перед бушевавшей грозой, однако неумолимая волна обрушилась и унесла Юрия, как казалось, навсегда.

Израненная и измученная, Таня медленно привыкала к жизни, в которой разбились все ее мечты и надежды, когда однажды утром Вера Никодимовна, не подозревавшая, что Таня уже стала матерью ее внука, постучала в окно дома Пряхиных, чтобы вырвать ее из тусклого смирения, но не для радости, а лишь для новых волнений, испытаний и разочарований.

Тем же утром, хотя и чуть позже, двое молодых людей — мужчина и женщина — встретились в чайной на Софийской улице. Хотя вечерами в этом подвальчике с кирпичными сводами и полукруглыми окнами под потолком собирался и шумно засиживался допоздна народ явно подозрительный, в ранний час чайная выглядела скромно и вполне прилично. Так же скромно и прилично выглядели эти двое за чистым столиком, покрытым белой крахмальной скатертью. Они пили чай из приземистого медно-красного самовара и ели, французскую булку с маслом.

Хотя оба были молоды, не молодость обращала на себя внимание, напротив, суровая жизнь в суровое время наложила на обоих характерный отпечаток ранней зрелости.

Мужчина пришел раньше, женщина на несколько минут припозднилась. Когда она вошла, самовар уже стоял на столе.

— Простите, — сказала она, глянув на маленькие часики.

— Что вы, Сонечка! — Он помог ей выдвинуть стул. — Это право дамы.

— От дамских прав я давно отказалась.

— Это ужасно. По-французски — террибль.

— Слава! Прошу вас, не злоупотребляйте познаниями в языках.

— Пардон, перехожу на русский. Я счастлив нашей встрече. Вы всколыхнули прошлое. Последнее перед войной лето. Море… Как я завидовал волнам!.. Я, почти мальчик, самолюбивый, угрюмый мечтатель… А вы…

— А я? — усмехнулась она.

— Я бы сказал «шарман», но вы запретили… Вы были изумительны. Как в стихах:

Мы читаем Шницлера. Бредим мы маркизами,Осень мы проводим с мамой в Туапсе.Девочка с привычками, девочка с капризами,Девочка «не как-нибудь», а не так, как все.

— Я тронута, Слава. Но ничего этого не было, дорогой мой. Хотя мы действительно были знакомы тысячу лет назад. И даже в Туапсе. Однако с тех пор минула вечность. И, признаюсь откровенно, я бы не узнала вас, если бы встретила случайно.

— Но вы узнали. И даже предложили повидаться. Здесь.

— Я хотела вас видеть. Вы нужны мне.

— Польщен, — слегка наклонил голову бывший реалист Слава Щ. — Я к вашим услугам. Однако кто тот любезный посредник, которому я обязан?..

— Вы его не знаете. Но о вас ходят слухи. Услыхала и я. Вот и все. Теперь я приступлю к делу.

— Минутку. Вы упомянули о слухах, а я терпеть не могу сплетен. Что же вы слышали обо мне?

— То, что я слышала, мне понравилось, хотя пассажиры восемьдесят шестого поезда, возможно, и не разделяют мою точку зрения.

Техник пробарабанил пальцами по скатерти.

— Вы прекрасно осведомлены.

— Стараюсь.

— Это заслуживает поощрения. Позвольте маленький презент.

— По-французски — подарок?

— Вот именно.

Техник протянул через столик кулон в тонкой оправе.

Софи сделала отрицательный жест.

— Вам не понравилось?

— Мне этого мало. Мне нужно гораздо больше.

Он вздохнул и спрятал кулон в карман.

— Увы, девочка с капризами. Сейчас по железным дорогам передвигаются одни бедняки.

Техник взял нож, чтобы намазать масло на булку.

— Вы не поняли меня. Я пришла не просить, а поделиться.

— О!..

— Но прежде один вопрос.

— Я весь внимание.

— Как вы собираетесь жить дальше?

Он задержал в руке нож с кусочком янтарного масла.

— Вопрос в некотором смысле исповедальный. К сожалению, мысль о завтрашнем дне — проклятье современного цивилизованного человека. Ученые утверждают, что людоеды в отличие от нас никогда не планируют ничего, кроме ближайшей трапезы.

— Но вы не дикарь.

— Пожалуй. Я думаю, что людоеды добрее несчастливее меня.

— И все-таки?

— Вы о будущем? Что ж… Я хочу преуспеть вместе со страной.

— Разве страна преуспела?

— Страна двинулась новым путем. Оживает торговля. Вы же видите, мы уже едим масло. У меня тоже есть скромные сбережения. Почему бы не вложить их в какое-нибудь маленькое, но надежное дело? Так сказать, кусок хлеба на старость.

— Вы не доживете до старости, Слава, — перебила она жестко. — И вы это прекрасно знаете.

— Не уверен в вашей правоте. Однако Сенека сказал: «Не все ли равно, сколько времени уклоняться от смерти, которой в конце концов все-таки не избегнешь?» И тем не менее он протянул до семидесяти, прежде чем ему вспороли вены. А за что казнить честного торговца?

— Слава! Может быть, я девочка «не так, как все», но это еще не значит, что я идиотка. Зачем вы городите эту чушь о нэпманской лавочке? Во-первых, вас сразу же разоблачат, а во-вторых, разве вы не понимаете, что вся эта новая политика всего лишь большевистский трюк, чтобы заставить дураков вытряхнуть кошельки?

— Вы так думаете?

— Ленин так думает. Но главное, в-третьих. Вы не сможете быть лавочником.

— Мой почтенный родитель был коммерсант.

— А вы налетчик.

Техник сморщился:

— Как я не люблю это слово! Если б вы, Сонечка, знали, как оно мне не нравится. Оно коробит меня, раздражает.