А. Гайсин - Любовница Иуды. Роман Страница 12

До следующего аборигена Иуде добраться не удалюсь: хмельная толпа взвыла от обиды за своих кумиров и с криками: «Бей!..», «Спасай!..» поглотила белорубашечников. Заодно досталось и журналисту Гайсину, лихорадочно щёлкавшему фотоаппаратом. Позже эта пленка с драгоценнейшими кадрами исчезла где-то в недрах службы безопасности Тотемоса и, возможно, до сих пор там хранится.

Глава 3. Встречи, интриги и предложения

Муж и жена – одна сатана

Дальнейшее, как мы потом узнали от своего героя, он помнил смутно. В памяти остался лишь громкий плач незнакомой женщины, упорно называвшей его чужим именем… Когда перед глазами Иуды замаячили цветные обои, которыми был обклеен потолок, он испугался: уж больно низко висели сиреневые звездочки. А тут ещё повеяло сухой сосной, тем первым ароматом, с которого и началась по-новому для него земля: запахом свежих гробовых досок. Но резкая боль во всем теле успокоила и даже обрадовала: слава Богу, он жив и находится здесь, а не там… Иуда улыбнулся разбитыми губами, и в тот же миг из угла к нему метнулась какая-то женщина с пухлым ртом и скорбными глазами набатеянки. От нее приятно пахло сушеными травами и лесом, как когда-то от матери, которую все в поселке считали колдуньей.

– Как ты себя чувствуешь, Венечка? Я уж думала, опять убили, изверги! Не успел воскреснуть… Зачем ты с ними связался, с этими халдеями? На вот, попей отварчику из сосновых шишек с корицей. – Она близко наклонила свое круглое приятное лицо и поднесла к его губам теплую кружку. – Теперь ты узнаешь меня, Вена? Это же я, твоя жена Ксения!

Он вспомнил эту женщину, одну из тех, что сцепились из-за него в неласковом заведении следователя Джигурды. Впрочем, точно ли из-за него был спор?.. Иуда выцедил до дна горьковатый напиток (во рту всё пересохло). Пока пил, разглядывал Ксению исподлобья и мучительно колебался: сказать ли правду сейчас или потом? Почему-то не хотелось этого делать сейчас. Не только потому, что бедная женщина все равно не поверит и, более того, испугается за его рассудок: Иуда поймал себя на странном ощущении, что этой правде сопротивляется сама душа, которая в новом теле начала новую жизнь. Время от времени душа как бы посылала тайные знаки: мол, я на своем месте, мне опять хорошо и спокойно – и не надо дергаться!

– Да, я чувствую, что и ты, и этот дом, и все запахи мне родные. Но в голове пока туман. Не торопи меня, ладно? – высказался Иуда вслух и для убедительности легонько застонал, поглаживая пальцами свои виски, которые и вправду ломило…

– Ладно, ладно, Вена, не волнуйся. Главное, ты опять с нами. Значит, так нужно Господу. Может, поешь? – В глазах Ксении засветилась надежда.

– Неси, милая. Да поскорей. Я голоден, как шакал в пустыне. Только без свинины, пожалуйста.

– Знаю-знаю. Ты и раньше её не любил. Не мог забыть, как вскоре после войны с каинитами соседский хряк сожрал младенца… – Еще пуще обрадованная Ксения скрылась за дверью, по бокам с карниза свисали бледно-желтые, ручной вышивки занавески, схваченные посредине алыми лентами.

Иуда внимательно огляделся. Ему и впрямь показалось, что он уже видел когда-то эти глиняные горшочки с пунцовой геранькой на подоконниках, этот платяной ореховый шкаф с плюшевым медведем наверху, пестрые домотканые коверчики на темно-бурых половицах и соломенную циновку у входа, эти старинные настенные часы с кукушкой – оказывается, они отсчитывают само время! В отличие от угрюмой обстановки особняка Марсальской, здесь каждая вещь умиротворяла и возвышала душу, не выставляя себя напоказ. Мучительно повеяло детством.

Из кухни вернулась Ксения с глубокой расписной миской – в ней пахуче дымилась какая-то бордовая густая жидкость с белыми разводами на поверхности. Она подложила Иуде под спину большую подушку и стала кормить его с деревянной расписной ложки. Но он запротестовал и решил, есть сам. Она сидела рядом и счастливыми глазами сопровождала каждое его движение.

– Как борщ? Ты ведь был охоч до него. Со сметанкой! С красным перчиком! И мясо твое любимое – баранина. Вчера готовила и плакала, тебя вспоминала. Хвала Иегове, услышал мои молитвы.

– Ты молилась Яхве, чтобы я вернулся? – Иуда чмокал разбитыми губами и жмурился от удовольствия.

– Я просила его соединить нас на том свете, а он опять соединил на этом. Ты рад, мой любимый?

– Ужасно рад! Ты мне нравишься, – сказал Иуда, набивая рот сочным разваренным мясом. От голода он проглатывал нежные куски, почти не пережевывая. Когда Ксения нечаянно коснулась плотной ягодицей его колена, Иуда перестал на время жевать. Взгляд его скользнул по её груди и бедрам: их нерастраченные формы легко угадывались под тесным кримпленовым платьицем. Он «со значением» весёлым тоном похвалил это платье, сказав, что с ним у него связаны некие приятные моменты – и попал в точку: Ксения прослезилась от радости.

– Я была в нем, когда мы впервые с тобой познакомились. Это было в день годовщины смерти Иисуса, в старом доме у Веберов. Помнишь? Я тогда приняла святое водное крещение, и ты на сходке меня поздравил, поцеловал в щеку. Ты уже был проповедником, старшим мужчиной в организации, и с тех пор начал сниться мне. С трепетом ждала я каждого собрания. Надевала только это платье. А вот сегодня еле влезла в него.

– Жаль, поясницу ломит. А то бы я попросил тебя снова вылезти из него.

– Иуда вожделенно вздохнул и погладил веснушчатую руку Ксении выше локтя. – Тогда бы точно всё вспомнил.

Ксения с подчеркнутым испугом вскинула белесые бровки, наморщила молочный лобик, но щеки все же расцвели, запылали крупными маками, светлые реснички затрепыхались, а в глазах и в жестах промелькнуло подзабытое кокетство.

– Побойся Бога, Вена. Тебе же не восемнадцать лет. Скоро дети вернутся из школы. Экий ты ненасытный у меня! Вот оклемаешься маленько, тогда допущу… – В её стеснительной улыбке прочитывалось многое, и он еле справился с горячо охватившим желанием.

Чтобы не провоцировать в себе ненужные сейчас и поспешные чувства, а у вдовы – лишние расспросы, которые болезненны для обоих, а главное, боясь встречи с детьми, Иуда смежил веки и устало произнес:

– Спасибо, дорогая, борщ был великолепный. Даже кишки начинают вспоминать своё, родное. Но сейчас бы я соснул немного. А то опять с головой не в порядке. Да и откуда ему быть, порядку, если за один день я успел столько раз получить по морде?

– Вздремни, солнышко. Ты даже огрубел после этих побоев, стал похож на своего младшего братца Якова – те же шуточки… Отдыхай! – Она поцеловала его в лоб и прикрыла до подбородка верблюжьим одеялом.

Спать он на самом деле не собирался. Но, убаюканный мягким стуком настенных часов, незаметно уснул и очнулся уже в полночь. В комнате было темно и тихо. Только часы долбили тишину тонкой стамесочкой, словно хотели кого-то выпустить наружу. В верхней части окна, сквозь траурную рамку открытой форточки, виднелась круглая луна – всё та же, что мерцала и в иерусалимском небе в тот бесконечно далекий четверг перед Пасхой… Он никогда не понимал странной любви Егошуа к луне, на которую тот мог смотреть всю ночь: что испытывала в эти минуты его загадочная душа? В Иуде же луна вызывала одно тоскливое томление духа, как у овцы перед закланием, – а всё это началось с тех пор, как её восковой свет навеки застыл в мраморных зрачках мертвого отца. Глядя сейчас в такое же пустое лицо луны, Иуда вдруг почувствовал, что не один в комнате. Он замер и вцепился потными пальцами в обивку дивана. Обшарив глазами текучий сумрак, ничего подозрительного не обнаружил. Однако неприятное чувство, что за ним наблюдают, не проходило и даже усиливалось. Он взглянул вверх и прищурился: прямо над его головой повисло зыбкое облачко. Он долго смотрел на еле заметный сгусток и мысленно спросил: «Ты кто?» – хотя уже догадывался, кто это. Облачко по-прежнему висело на месте – в его лиловатой глубине лишь произошло беглое перемещение прозрачных волокон. Иуда понял, что призрак, пытаясь изъясниться, посылает вместо голоса волновые импульсы, но ещё не умеет пробить их сквозь человеческую оболочку, будучи астральным телом, без необходимого для этого опыта. Иуда решил помочь – страшно захотелось поболтать с собратом.

Вспомнив обстоятельства своего первого удачного выхода из нового тела (в кровати у Марсальской), он резким усилием воли сконцентрировался в некое подобие шаровой молнии, отскреб себя от теплых стенок телесного колодца, как готовую лепешку отдирают от каленой глины. И его мягко вытолкнуло из тела наверх, будто поплавок со дна речной воронки. Зависнув между потолком и диваном, он убедился, что в очертаниях облачка уже произошла трансформация: просматривалось знакомое обличье Вениамина Кувшинникова. Хотя весь облик то и дело расплывался, дробился, чтобы собираться вновь в серебристый пучок, наподобие отражения света в вечерней воде, тронутой рябью.