Александр Чаковский - Мирные дни Страница 12

Я сидела, боясь шелохнуться. Я знала, что должна сейчас же уйти, и боялась пошевелиться, чтобы не обнаружить своего присутствия.

– Так всегда начинают борьбу против принципов, – с го­речью сказала Ирина.

– Есть разные принципы, – поспешно и убеждённо ответил Каргин. – С некоторыми из них не грех и бороться. Вы внуши­ли себе, что живёте теперь только для других. Такая жертвен­ность чужда нашей советской жизни. И, скажу вам по совести, вы и для других-то жить не сможете! Вы хотите набальзами-роваться. А по какому праву? Для чего вы боролись, для чего перенесли блокаду, для чего любили мужа, наконец?

Он сделал небольшую паузу и проговорил уже совершенно другим, спокойным и тихим голосом:

– Да и не верю я вам. Не могу верить. Вы только со мной так говорите.

– Василий Степанович, – ответила Ирина, – вы очень хо­рошо знаете, как я отношусь к вам, и знаете, что если бы я ре­шилась… – Она замолчала так внезапно, точно захлебнулась словами, и потом продолжала сбивчиво и торопливо:—Вы по­нимаете, мне было бы это страшно, просто страшно… Ведь есть слова, которые говорятся только одному человеку… Я не знаю, как объяснить, но это невозможно!

– Если в основе будет честное чувство, то вам не должно, не может быть страшно, – заметил Каргин.

– Нет, нет! – воскликнула Ирина, и мне показалось, что она сейчас расплачется. – Василий Степанович, милый, не бу­дём больше говорить об этом. Я вам верю, хочу верить! Может быть, я не права, но тут дело не только в разуме.

– Хорошо, – согласился Каргин, – не будем.

Они замолчали. Я чувствовала себя преступницей по отно­шению к Ирине. Какое я имела право слушать весь этот раз­говор? Войди сюда сейчас Ирина, я, наверно, сквозь землю про­валилась бы.

Я вышла в коридор. Только бы никого не встретить. Но мне не повезло. Едва я подошла к выходу, дверь соседней комнаты открылась, и на пороге показалась Ирина.

– Лида, ты? – удивилась она.

– Да, я вот приходила… Иван Иваныч… – забормотала я. Но Ирина будто и не замечала моего смущения.

В это время на пороге её комнаты показался Каргин.

– Мы сидели, – внезапно сухо и нервно сказала Ирина, – а теперь решили пройтись. Погода, кажется, хорошая, дождь прошёл. Пойдём с нами.

Вот тут-то я и сделала глупость. Мне надо было сказать что-нибудь, отговориться и уйти, а я согласилась. Мне показалось, что если я так внезапно уйду, то это будет неестественно и Ирина поймёт, что я слышала их разговор.

Мы шли молча. Ирина вдруг спросила:

– Вы, Василий Степанович, кажется, инженер?

Я невольно усмехнулась. Ирина разговаривала с Каргиным именно так, как говорят при посторонних.

– Инженер, – ответил Каргин.

– Вам не жаль, что не работаете по специальности?

– Почему это вы вдруг? – спросил Каргин улыбаясь.

– Да нет, просто так, пришло в голову, – смутилась Ири­на. – Я подумала: вот на заводе работают сотни инженерии, тысячи рабочих разных специальностей, и у каждого из них есть своё конкретное дело. Если потерпел неудачу, это его неудача. Ну, а если успех, так это его успех. А у вас – неуда­чи-то на ваши плечи ложатся, а успех делят между собой другие.

– Нет, не жалею, – сказал Каргин, замедляя шаги и обра­щаясь к Ирине. – Мне кажется, что наша «партийная специаль­ность» – самая интересная. Вот вы говорили про славу, что она другому достаётся. Может быть, иногда это и обидно. Но только по мелкому, старинному счету. Есть другой, более современный и более человеческий. Как это? «Пускай нам общим памятни­ком будет…»

Каргин произнёс все это таким искренним, таким убеждён­ным тоном, точно ему было совершенно необходимо убедить нас в правильности его слов.

– Что-то не хочется идти домой. По правде сказать, и на улице-то редко приходится бывать. Пройдём через парк, а? – предложил Каргин после некоторого молчания.

Мне показалось странным предложение гулять по грязи по­сле дождя в пустом парке, но я молчала, понимая, что не мне принадлежит решающий голос.

Мы подошли к парку. Тёмная масса деревьев выросла перед нами. Пряный запах леса почувствовался ещё издали. И казалось, исчезли все голоса города, не гремели машины, трамваи, не было слышно людей, только деревья шумели и слегка по­скрипывали под напором ветра.

– Что ж, пойдём? – робко спросил Каргин, не то пригла­шая, не то советуясь.

Огромные ворота парка были открыты. За ними была абсо­лютная темнота. Фонари в парке не горели, и всё, что было там, в глубине, казалось отсюда, с освещённой улицы, окутанным непроницаемым мраком.

Мы вошли в ворота. Через несколько минут глаза мои при­выкли к темноте, и я различила полукруглую площадку, ска­мейки, расставленные по краю, и в центре небольшой фонтан. Всё это казалось сейчас очень тёмным и безжизненным, и мне очень захотелось побывать здесь в яркий, солнечный день, и чтобы фонтан бил невысокой чистой струёй.

– Пойдёмте ниже, – предложил Василий Степанович, беря меня и Ирину под руки и увлекая нас в круто спускающуюся аллею.

Мои ноги скользили по жидкой грязи, и я должна была держаться за низкую изгородь, идущую по обеим сторонам ал­леи, чтобы не упасть.

– Тут у меня местечко есть одно любимое, – проговорил Каргин, как бы в ответ на моё недоумение. – Летом тут хорошо было. Скоро в Ленинграде ещё два парка будет. Парки Победы.

Мы свернули вправо. Метрах в десяти от поворота я увидела маленькую террасу. Она была совершенно открыта, без навеса, просто площадка и на ней скамейки. Внизу под нами я увидела большую, уставленную скамейками площадь и павильон для оркестра, похожий на чёрную раскрытую пасть.

Здесь было уже совсем тихо й пустынно, только темнота об­ступала нас со всех сторон, сгущаясь там, где были деревья.

– Вот и пришли, – сказал Василий Степанович, усевшись на скамейку и облокотившись на перила. – Летом на эту ска­мейку большой спрос у влюблённых.

– Вы тоже приходили сюда в этом качестве? – спросила я.

– Нет, – не сразу ответил Каргин, – не в этом. Я и бывал-то здесь всего раза два или три. Первый раз случайно забрёл ночью, когда с завода шёл. Голова очень болела. Потом ещё как-то раз приходил. Здесь очень хорошо думать.

Внезапно обстановка перестала казаться мне необычной. Сейчас я чувствовала себя так, будто все вокруг совершенно естественно и всё происходит именно так, как и должно проис­ходить.

– А вот я уже очень давно не размышляла, – сказала Ири­на, глядя в темноту, – очень давно. Была война, и как-то страшно было думать.

– А о будущем? – спросил Каргин.

– И о будущем. Пожалуй, я слишком много видела горя, чтобы быть счастливой одними внешними послевоенными радо­стями: освещёнными улицами, тишиной, спокойными, без воз­душных тревог ночами.

– Но кто думал только об этом? – прервал её Каргин.

– А о другом мне было трудно мечтать.

Они говорили все о том же, что и там, у окна, но здесь была я, и поэтому они говорили другими словами.

– А о чём вы мечтали перед концом войны? Чего бы вам хотелось? – спросила Каргина Ирина, и я почувствовала, что она имеет право задавать ему такие вопросы.

– Мне хотелось, – спокойно ответил Каргин, – остаться на заводе с теми же людьми, которым я говорил, что для победы надо отказать себе во многом, надо по суткам не выходить из цехов, которым мы, большевики, говорили, что надо забыть о личных горестях и заботах. Миллионы людей верили нам, по­тому что знали: мы говорим от имени партии. И когда мы по­бедили, народ ещё раз убедился, что партия была права. И мне хочется и в дни мира идти с этими людьми… Война кончи­лась, – продолжал Каргин, – но людям ещё трудно живётся. И я знаю – не просто верю, а знаю, – что, для того чтобы жилось легко, надо работать, работать не покладая рук. А после такой войны это не так просто, надо преодолеть усталость. И вот мне хочется опять быть с теми же людьми, с людьми, которые нам, большевикам, верят, помогать им преодолевать усталость и дой­ти вместе до тех дней, когда будет легко и счастливо житься.

И вдруг мне показалось – или это интонация его голоса из­менилась, – что он, Василий Степанович, говорит какие-то но­вые, никогда не слышанные мною слова.

– Я получил письмо из Сибири, из нашего филиала, – ска­зал вдруг без всякого перехода Каргин. – Трудно им.

«При чём тут филиал?»—подумала я, хотя знала, о чём шла речь. Филиалом считался завод в далёком сибирском городке, куда во время войны эвакуировались наши цехи. Этот завод расширяется и скоро станет чуть ли не таким, как наш.

– Трудно им, – повторил Каргин. – Они получили большое самостоятельное задание. Будут производить сельскохозяйст­венные машины. А опыта ещё нет. Привыкли к танкам, к пуш­кам. План им дали серьёзный. С кадрами плохо. Наших-то мы почти всех вернули. Холодно там. Зимой, пишут, до шестиде­сяти доходит. Трудно. И люди очень нужны, эх, как нужны уме­лые, опытные работники!