Вероника Тутенко - Дар кариатид Страница 12

Похожие друг на друга узкие улочки тихого районного городка Сухиничи остались уже позади, и перед Степаном открылись бескрайние ржаные просторы. Бесчисленными глазками-васильками поле смотрит в небо синее, бездонное. Ветер колосья волнами колышет — аж сердце замирает, а высоко над землей жаворонки заливаются, поют о счастье на своем беспечном птичьем языке.

Степан даже остановился, благоговейно замер на миг перед открывшейся ему красотой. Нина в первый раз видела ржаное поле и теперь переводила восхищенный взгляд с просторов, до самого неба наполненных тихой васильковой радостью, на светлые лица отца и брата.

Эх, жалко Сережа не видит эту красоту! В этом году его призвали в армию. Но ничего, приедет на побывку — наглядится. Ведь новая жизнь с ее росами, с шелестом ветра, приносящего, как добрые вести, запах трав и полевых цветов, только начинается.

— Эх, красотища-то какая! — мечтательно протянул Толик.

Степан вздохнул, легко, весело, как будто соглашаясь с сыном. А Нина и вовсе, как зачарованная, не могла оторвать восхищенного взгляда от васильков. Не удержалась, сорвала цветок. Пахнет летом и вблизи синий-синий, даже зажмуриться хочется.

Нина закрыла на секунду глаза от подступившего к горлу василькового счастья, а когда открыла, увидела новое чудо.

В воздухе акварелями заиграли прозрачные краски. И светлое, только что промытое дождем, небо, словно для того, чтобы окончательно поразить Степана и его детей величественной и простой красотой, раскинуло перед ними ворота радуги.

«Радуга! Смотрите! Радуга!» — обрадовался Толик. Слова восторга, как птицы, невзначай слетевшие с цветущей ветки, затрепетали в воздухе.

— Давай пробежим под радугой! — весело предложил мальчик.

— Давай! — весело согласилась девочка.

Радуга была совсем близко. Ближе, чем соломенные крыши вдали.

Нина испытывающее посмотрела на отца. Разрешит ли порезвиться среди синих бесчисленных звездочек?

Степан разрешил молча. Улыбкой. Улыбка отца была, как радуга после долгой-долгой совсем беспросветной грозы.

— Давай! Догоняй! — обернулся на сестричку Толик и резво ринулся туда, где наливалось красками семицветное коромысло.

Отец беспечно улыбался. Ему хотелось побежать за детьми, но что-то грузное ворочалось в душе «эх, года, года…». Вот, кажется, все то же вокруг, как и много лет назад, и совсем, совсем другое.

И вот колосистое море уже позади, а впереди, как из глыб памяти, восстала избами деревня.

Едва показались вдали соломенные крыши, как почувствовал Степан, сердце забилось в груди, словно птица, тревожно и радостно. Вот-вот вырвется.

Как встретит его родная деревня?

Мало изменилась Козарь за все эти годы. По-прежнему только один дом, в самом ее центре, венчала железная крыша. Под ней жил Тихон с семьей. Кулак, как теперь говорят. За это, за смекалистость мужицкую и домовитость, и отмотал срок, а теперь вот, брат Никита в свой последний приезд рассказывал, Тихон снова вернулся под крышу некогда зажиточного дома.

Зеленели, наливались соком плоды в Барском саду. Теперь он, как и все вокруг, колхозный, но так и осталось за ним называние Барский сад.

Эх, сколько яблок в том саду!..

Долгоспелая антоновка — зимой огромная, желтая, как маленькие тыквы. Штрифель медовый — для пчел приманка. Белый налив — наливные яблочки из сказки. К ним бы блюдечки золотые. «Китайка» — райские яблочки.

Яблоньки сами руки-ветви протягивают. Плоды свои сочные в корзинки, лукошки роняют. А груши, бергамоты душистые так и дурманят своим ароматом. Надкусишь — сок медовый капает.

Где еще такие плоды по осени спеют? Разве что в раю.

Недалеко от сада — конюшни. Дни напролет пропадали здесь когда-то Степан и Никита, ветрами наперегонки носились по лугам верхом на лошадках, резвых и смелых — под стать седокам.

Эх, время-времечко…

Со стороны конюшен показалась повозка. Что-то взметнулось в сердце Степана. Какой она будет, первая встреча — с прошлым, с настоящим?

Конь не торопился. Видно, старый. Да и седок совсем не молод — не торопит.

— Тпр-ру…. - натянулись поводья. Конь фыркнул и встал, равнодушно глядя на пришедших.

Во взгляде селянина зажглось любопытство.

— Это чьи такие шалопаи? — не то одобрительно, не то недовольно вскинул он густые и светлые, как у филина, брови.

Нечасто в Козарь приходят со стороны василькового поля незнакомцы с узелками и детьми. Сразу, видно, навсегда. И чему удивляться? Кого не прельщает яблоневый край? Разве тех, кто не слышал о нем никогда…

Селянин, не дождавшись ответа, хотел было ехать дальше, но смуглый незнакомец остановился. Глаза его так и сияли от счастья.

— Семён! — засмеялся он от переполнявшего его светлого чувства.

— Степка? — не поверил белобровый. — Неужели вернулся?

— Вернулся, Семён, — весело подтвердил Степан, а Нина и Толик только рты раскрыли от удивления. Белобровый незнакомец и их отец вдруг заключили друг друга в объятья, словно родные братья после долгой разлуки.

— Это дядька ваш родной! Семён! — не заметил изумления детей Степан. Нина и Толик переглянулись с тем же недоумением.

Сколько еще родни у отца в незнакомой деревне?

И почему он никогда о ней не рассказывал, словно и не было на земле цветущего этого уголка?

— А племяннички-то… Помощники выросли! С такими на земле не пропадешь, — подмигнул родне Семён.

Степан усмехнулся не то соглашаясь, не то сомневаясь. Дети-то в городе выросли. Известное дело, какие городские в поле работники.

— Где жить-то будешь? — перешел на серьезный тон Семён. Радость встречи сменилась каждодневными заботами. — Может, к нам в дом?

— У тебя ж там внучат уже, наверное, как галчат! — весело улыбнулся Степан.

— Ну и что ж, — согласился Семён. — В тесноте, да не в обиде, как говорится. А внучат, и правда, пятеро. Шестого скоро младшенькая Катя понесет.

— Нет, Семён, — похлопал по плечу старшего брата Степан. — Спасибо тебе, брат, но я к Никите пойду. Он-то и зазвал нас в деревню, он пусть теперь и разбирается с нами.

— И правильно сделал, — одобрил старший брат. — И ты молодец, что вернулся. Что этот город? Вон мать всю жизнь в деревне прожила и ничего! Живет и здравствует.

Как будто кто-то стер с лица Степана улыбку. Только тень раздумий осталась. Раздумий невеселых. И глаза опустил, как будто в чем-то провинился. А, может, и впрямь, виноват?

Засуетился и Семён.

— Ты, брат, это… не обижайся… Я же, сам знаешь, не нарочно…

Степан улыбнулся чуть вымученно. Обидел брата невзначай своей обидой. «Тоже еще барышня кисейная», — молча злился он сам на себя.

— Ничего, Семён! Сколько лет прошло. Вон уже седые мы с тобой. Что былое вспоминать?

Семён помотал головой с веселой обреченностью. И правда, виски у младшего брата совсем седые. Но кого ж горе красит? Никита говорил, схоронил Степан свою Наталью. Эх, судьбинушка!..

— Ну что, брат! Коли что, обращайся!

Повозка снова тронулась.

— Пошел! — заторопил коня Семён. Ему не терпелось рассказать родным о встрече.

Хатка любимого брата Никиты у оврага наполнила душу Степана воспоминаниями, в которых, как в терпком запахе поздних цветов, смешивались радость и грусть. Ведь и тогда, прежде, чем вернуться с тяжелым сердцем в Казань, сели с Натальей прямо на траву. А брат Никита уговорил погостить у него пару дней, успокаивал, как мог…

Брат-богатырь и теперь, просияв глазами и крепкими зубами, казавшимися совершенно белоснежными при его загорелой, выдубленной солнцем и ветрами коже, раскрыл Степану объятья. Потрепал пшеничный чуб Толика. Погладил по голове Нину.

— В нашу породу, чернобровая!

Каре-зеленые глаза двенадцатого сына Акулины и Игната, большие, с длинными ресницами, ласкали кротким взглядом, но временами он казался строгим из-за густых темных бровей.

А вот взгляд улыбчивой жены Никиты Катерины всегда оставался прозрачным и светлым, как ручей. И у детишек их, двух сыновей и двух дочек, глаза такие же, с солнечными бликами в голубой глубине.

Степан сгреб племянников в объятья, поднял младшую Нюшу к потолку.

— А где же отец твой, Катерин? Жив- здоров? — обратился Степан к свояченице.

Из-за печки послышалось зычный, хрипловатый голос.

— Брысь, Васька!

Недовольно шевеля усами, с печки важно спрыгнул большеголовый рыжий кот и не спеша направился к выходу.

Следом за ним, сонно потирая глаза, спустился худенький старичок с выбеленной годами длинной бородой и выцветшими глазами, в которых, впрочем, угадывался тот же весенний оттенок, что у дочери и внуков.

— Вот ведь, окаянный, так и норовит на голову лечь, — все еще ворчал старец, глядя вслед рыжему Ваське, так что, занятый мыслями о наглом животном, не сразу заметил гостей.