Андре Мальро - Королевская дорога Страница 12

Другая живность, чаще всего невидимая глазу, мимолётным видением являлась порой из другого мира, того, где листва деревьев не приклеивалась как бы самим воздухом к липким листьям, по которым ступают лошади; из того самого мира, что проглядывал иногда в яростных потоках солнца, в вихре искрящихся частиц с мелькавшими там тенями стремительно проносившихся птиц. Под сенью леса те жили в лесу, где плодились и насекомые, начиная с чёрных бусинок, которых давили своими копытами запряженные в повозки быки, и муравьёв, взбиравшихся, подрагивая, на пористые стволы деревьев, и кончая пауками, бросавшимися в глаза издалека, потому что они держались на своих тонких, как у кузнечика, лапках посреди четырёхметровой паутины, нити которой ловили в свои сети сочившийся у самой земли свет; её фосфоресцирующий геометрический рисунок, повиснув над смешением неясных очертаний, застыл, казалось, навечно. Следуя вялому колыханию джунглей, одинокие пауки утихомиривали каких-то тварей, отдалённо напоминавших своим обликом других насекомых — тараканов, мух или совсем неведомых зверушек, чья голова высовывалась из скорлупы где-то на уровне моха, да и вообще омерзительную, злобную кутерьму жизни, увидеть которую можно только под микроскопом. Высокие, белесые термитники, на которых не видно бьцю термитов, вздымали в полумраке свои пики покинутых планет; казалось, к жизни их породило само разложение воздуха, грибной дух, крохотные пиявки, сгрудившиеся под листьями, словно мушиные яички. Нераздельная слитность леса теперь не оставляла сомнений; вот уже шесть дней, как Клод отказался от мысли отделять существа от их обличья, различать жизнь, которая копошится, и жизнь, которая сочится; неведомая могучая сила сливала воедино наросты с деревьями, заставляла кишеть всю эту недолговечную живность на почве, похожей на болотную пену, в этих дымящихся зарослях начала мироздания. Какое человеческое деяние имело здесь смысл? Какая воля сохраняла свою силу? Всё ветвилось, размягчалось, стараясь подладиться к этому гнусному и вместе с тем притягивающему, словно взор блаженных дурачков, миру, действовавшему на нервы с такою же точно пакостной силой, как эти висевшие меж ветвей пауки, от которых поначалу ему с огромным трудом удавалось оторвать взгляд.

Лошади шли тихо, опустив голову; юный проводник продвигался вперёд медленно, но без колебаний, за ним следовал камбоджиец по имени Свай, которого уполномоченный прикомандировал к каравану, дабы присматривать за ним, а заодно и реквизировать возчиков. В тот момент, когда Клод торопливо повернул голову (панический страх угодить в паутину заставлял его внимательно смотреть прямо перед собой), чьё-то прикосновение заставило его вздрогнуть: это Перкен тронул его за руку, указав сигаретой, ярко-красной в этом сумраке, на некую массу, скрытую деревьями, под которыми местами торчал тростник. Клод и на этот раз не сумел ничего различить за стволами. Он приблизился к развалинам стены из бурого камня, поросшей мохом; заметил кое-где блестевшие капельки ещё не высохшей росы… «Крепостная стена, — подумал он. — Ров, видно, был засыпан».

Тропинка терялась тут же, у них под ногами; по другую сторону осыпи, которую они обогнули, стояли, преграждая путь к лесу, заросли тростника в рост человека, плотные, словно изгородь.

Бой позвал возчиков с их ножами, голос его прозвучал глухо, будто придавленный сводом листвы… Судорожно сжатые руки Клода помнили о раскопках, когда молотком он искал под слоем земли неведомый предмет. Наклоняясь, возчики делали верхней частью туловища медлительное, чуть ли не ленивое движение, затем распрямлялись рывком, взмахивая над головой голубеющим острием, в котором на лету отражалась ясная синь невидимых небес; при каждом слаженном движении ножей справа налево Клод ощущал в своей руке иглу врача, который некогда, неловко пытаясь отыскать вену, скоблил по живому телу. Над тропой, которая мало-помалу углублялась, повис запах болота, совсем не такой терпкий, как лесной дух; Перкен ни на шаг не отставал от возчиков. Под его кожаными башмаками громко хрустнул давно уже, видимо, высохший тростник: две лягушки, поселившиеся в развалинах, без особой спешки обратились в бегство.

Наверху над деревьями тяжело взметнулись большие птицы; косари добрались наконец до стены. Теперь уже нетрудно будет найти вход, чтобы затем сориентироваться: отклониться они могли только влево, стало быть, достаточно следовать вдоль стены вправо. Тростник и колючий кустарник доходили Перкену до ступни. Подтянувшись на руках, Клод очутился рядом с ним на стене.

— Вы можете продвигаться? — спросил Перкен.

Стена прорезала растительность, словно тропа, но была покрыта скользким мохом. Если Клод решится пойти по ней, его подстерегает опасность падения, а власть гниения над лесом не уступает власти насекомых. Он начал двигаться ползком; у самого его лица находился пропахший гнилью мох, покрытый липкими, изъеденными до прожилок, словно частично переваренными мохом, листьями. Увеличенный этой близостью и едва заметно колышущийся при полном затишье в воздухе, он движением своих волокон напоминал о присутствии насекомых. На третьем метре Клод почувствовал какое-то щекотание.

Остановившись, он провёл по шее рукой. Теперь щекотно стало руке, и он тотчас поднес её к глазам: два чёрных муравья, огромных, точно осы, с ясно видимыми усиками, пытались проскользнуть у него между пальцами. Он изо всех сил тряхнул рукой — они упали. Он встал. На одежде — никаких муравьёв. У края стены в сотне метров более светлый проём: наверняка вход и, конечно, скульптуры. Земля внизу усеяна обрушившимися камнями. В светлом проёме чётко вырисовывалась одна ветка; огромные муравьи с явственно обозначенным животиком и невидимыми лапками следовали по ней, как по мосту. Клод хотел отодвинуть её, но сначала промахнулся. «Надо во что бы то ни стало добраться до конца. Если появятся красные муравьи — дело плохо, но если я надумаю возвращаться, будет ещё хуже… Разве что все это преувеличивают».

— Ну как? — крикнул Перкен.

Ничего не ответив, он продвинулся ещё на шаг. Равновесие весьма шаткое. Эта стена притягивала его руки, словно живая; он рухнул на неё, и в то же мгновение мускулы сами подсказали ему, что делать, он понял, как следует передвигаться: не на руках и коленях, а на руках и мысках (ему вспомнилась выгнутая спина кошек). Он стал двигаться быстрее. Одна рука могла теперь помочь другой; ступни и икры были защищены, их контакт с мохом сводился до минимума.

— Всё в порядке, — крикнул он в ответ.

Его поразил собственный голос, пронзительный и резкий; видно, память о муравьях была ещё свежа. Двигался он медленно, приходя в отчаяние от того, что неловкое тело не слушается и что от нетерпения его кидает то вправо, то влево, а быстрее от этого не получается. Словно сторожевой пёс, он опять замер — одна рука в воздухе, — парализованный новым ощущением, которого из-за чрезмерного возбуждения сразу не заметил, и это ощущение слипшихся крохотных яичек в поднятой руке, раздавленной в скорлупе живности никак не проходило. И снова все его мускулы закостенели. Он не видел ничего, кроме поглощавшего всё его внимание пятна света, однако нервы ощущали только раздавленных насекомых и не реагировали ни на что другое. Снова поднявшись, он сплюнул, заметив на какую-то долю секунды те самые камни на земле, кишевшие насекомыми, о которые могла разбиться его жизнь; грозившая опасность заставила его забыть об отвращении, и он опять, точно спасающийся бегством зверь, торопливо припал к стене, вцепившись липкими руками в прогнившие листья, отупев от отвращения, устремив все свои помыслы к этому проёму, от которого не в силах был оторвать глаз. И вдруг — будто что-то взорвалось — оттуда глянуло небо. Он остановился, поражённый; тут ему уже не удастся спрыгнуть.

Но вот он добрался до угла, откуда можно было спуститься.

Плиты, заросшие низкой травой, вели к новой темнеющей громаде, верно, к башне; ему знакомы были планы такого рода святилищ. Почувствовав наконец себя свободным человеком, он бросился вперёд, едва прикрыв голову согнутой рукой, рискуя распороть себе горло какой-нибудь витой лианой.

Искать скульптурные украшения было бесполезно: памятник оказался незавершённым.

Лес снова сомкнулся над этой утраченной надеждой. Вот уже несколько дней караван встречал на своём пути одни лишь руины, не представлявшие интереса; живая и мёртвая, словно русло реки, Королевская дорога вела теперь только к развалинам, которые, точно кости скелетов, остаются после переселения народов и военных походов. В последней деревне искатели дерева говорили об огромном строении Та-Меан, расположенном на горном хребте, между камбоджийскими путями и неизведанной частью Сиама, в районе мои. «Несколько сотен метров барельефов…»