Сергей Кравченко - Яйцо птицы Сирин Страница 12

Так погуляли осень и зиму.

В апреле 1579 года, только лед сошел, надо было лодки смолить, на воду спускать, зимнюю спячку разгонять свежим ветром. Ермак понял: пора! Собрал лихой народ на круг и говорил такие слова:

— «Братья казаки! Слывя ворами, мы скоро не найдем убежища в земле нашей и отринутые Богом, не узрим царства небесного; смоем же пятно наше службою честною или смертью славною...».

Надо сказать, речь эта прозвучала не вдруг. Всю зиму, сидя у очага то в одной землянке, то в другой, Ермак рассказывал товарищам со слов Семена Строганова о бескрайней Сибири, о воле, о богатых землях, о мехах и злате, за которые и крови-то лить не нужно, — сами в руки идут. Еще говорил о доверчивом сибирском народе, который если собрать вместе, да вооружить по-человечески, получится войско великое. Хошь обороняйся, а хошь и наступай.

В лад Ермаку Святой Порфирий, допившись до чертиков, скорбел неустанно о своей душе и о душах бандитов не забывал. Хотелось ему спасения в жизни вечной, а также избавления от нечистого в жизни здешней. Очень донимали Порфирия мелкие бесенята самого пестрого разбора. Порфирий таскался по следам Ермака и подтверждал худшие опасения куренных обывателей.

— Да, господа казаки, вес грехов может превысить вес грешника, особенно худого, и тогда ему не удержаться на этом свете, и не подняться на небеса.

— То есть, сам-то он худой, и как бы легкий, — Порфирий начинал путаться в физической схеме, — но грехи его — тяжкие, они и утягивают грешника в подземное царство. А там — кипят котлы смоляные, и в них на медленном огне запариваются разбойничьи души!

— Надо нам спасаться, братие, — Святой Порфирий, крестясь, отскакивал от костра или печки, потом возвращался от двери, допивал последнюю чарку, и тогда уж, снова очертя голову, выскакивал на мороз.

Так что, народ разбойный к прозрению был готов. Иначе, будь речь Ермака построена на одном покаянии, вызвала бы только хохот и плевки.

— А жрать мы что будем на твоей службе, дядя? — прямо спросили бы вольные люди. Но тут имелась фигура умолчания — Сибирская Дорога!

Всем было ясно, что на Волге, этой большой Русской Дороге долго не продержаться. Все больше в речных караванах пушек, царской и воеводской стражи. Все смелее огрызаются простые купцы. У всех сейчас находятся стволы малого и большого калибра.

Царским людям Волга самим нужна, и разбойничкам на ней скоро только боковое место останется — по берегам на суку висеть.

А тут — Сибирь! Мало, что сама Сибирь интересна, всего в ней полно, кроме порядку, — сплошная мутная водица — нашим карасям родна сестрица. Но и Дорога Сибирская пока без хозяина! Богат, велик будет тот, кто поставит свою стражу на Сибирской Дороге!

Сибирская Дорога по рассказам странников — это проход в Уральских горах. Есть там место, где Камень расступается и стелется узкой долиной. В этой долине начинаются две реки. Одна — река Серебряна — к нам течет, в Чусовую, Каму, Волгу. А друга-то река… — Золотая?!

— Нет, — Тура — течет прямо в Сибирь.

Протекает Тура всю Сибирь до самого моря. А море то лежит до неба, и в небо переливается. Оттуда на небе и вода берется — для дождей и снега.

Вот в такую физику верилось легко. В такие чудеса поверить — это по-русски. Должна быть у нашего человека отдушина? А то все деньги, да деньги, тяжкий труд, глупый расход, нелепая пьянка, безрадостное похмелье. Хотелось чего-то светлого и сладкого.

И сладкое на свете есть! Это проверено, братцы!

Недавно пришел снизу и прибился к шайке Матвей Мещеряк с друзьями. И рассказал Матвей, что по берегам Хвалынского моря у тамошних басурман есть замечательная сладость — «халява». Ничего более вкусного хлопцы Мещеряка в жизни не пробовали. Небесный нектар! Халявы этой в Дербенте, Фарабаде, в любом ауле прибрежном — навалом и почти задаром.

Невероятный сказ подтвердился. Когда по последней осенней воде пыталась протиснуться на север галера из Астрахани, ребята Пана зазвали ее погостить. Мещеряк только глянул на прибывший товар, сразу закричал — «халява!», и указал на бочки с желтой массой подозрительного вида. Но попробовали, — здорово! — райское наслаждение!

Так может, и про Сибирь не сказки? Чего ж мы тогда сидим?

Короче, на призыв Ермака двигать к Строгановым никто возмущенно не заворчал. Старые вожаки тоже против не высказались. Им-то подавно пора было отсюда убираться. На них и розыск готов, и место это известно, и погода для сыщиков подходящая наступает. Можно не дождаться адских котлов, а прямо здесь увариться.

— А что за человек этот Строганов, не царский ли подсыльный? — волновались скептики.

— Нет, — уверял Ермак, — нормальный мужик, честный купец, хоть и имеет от царя жалованную грамоту на Сибирь.

Получалось неплохо. С одной стороны — прямой случай «замириться», войти в тихую, безгрешную жизнь, с другой — не противно идти в такую службу. Не к казанскому наместнику, не к пермскому воеводе, не к попам, не к царю. Купец — он как бы наш, свой брат. Сколько мы его лавливали? Да и промысел купеческий сродни нашему — не без хитрости, не без проворства. Уговорил, атаман!

На всякий случай Ермак закончил свое выступление обтекаемой фразой, что я по-любому ухожу, хоть и в одиночку. А вам, казаки, воля вольная — хотите, тут судьбы дожидайтесь, хотите, пойдем ее вместе искать. Вот прямо завтра и отчалим.

Ну, завтра — не завтра, а послезавтра, 21 апреля 1579 года, когда задул низовой ветерок, за Ермаковым стругом поплыли стаи чаек, тяжелых лодок, всякой водоплавающей посуды неизвестного производства. Как потом выяснилось в Чусовом, флотский экипаж насчитывал 540 человек. Плюс еще один — Ермолай Тимофеевич.

Семен закончил доклад

Грозный поспрашивал о деталях: Ермака ли посылал на разведкуСибири? — Ермака. — Далеко ли разведали? — До устья Серебряной. — Каков там путь? — Водный, для небольших судов легкий; встречались сибирские всадники, кричали, грозились, так Ермак их своим криком распугал.

И уже хотел Иван сразу объявить поход, но Мелкий Бес его удержал.

— Давай, батяня, думу подумаем. Нам тут при попах твои дела яичные обсуждать неловко!

Глава 11

1581

Москва

Государственная Дума

«Дума» состоялась в тот же день — ближе к ночи. Чтобы понять, какова она была, обозрим думскую практику за последние 30 лет, то есть, примерно с 1550 по «нынешний» 1581 год.

Раньше, в начале царствования Ивана, заседания Думы происходили так.

Созывал государь бояр, окольничих да стольников, кравчих да оружничих, спальников да печатников, дьяков да подьячих. Когда дело военное или божественное думалось, еще митрополит приходил, другие попы, кто надобен. Все кланялись государю в пояс, усаживались на лавки — строго по Степенной и Разрядной книгам. Выходил сбоку думный дьяк и читал дела. Бояре думали и говорили свое слово. Государь думал и говорил свое. Бояре кивали высокими шапками, кои дозволялось не снимать, и гулко выговаривали одобрение. Дьяк помечал дело в Указ. После заседания чинно отправлялись пировать да величаться за казенный счет.

Потом переменилась Дума. Появились в ней люди новые, темные, в Разрядной книге небывалые. Нашептал кто-то государю, что старое боярство слишком сыто, воровато, неправедно, медленно, и слушать его не надо. А надо слушать молодых да скорых.

С тех пор Дума происходила так. Сидят бояре по лавкам, дела слушают, думу думают, но слово сказать не успевают. Спросит государь, как мыслите, господа думцы, и только наберет боярин в рот воздуху, как окольничий государев Алешка Адашев уж и скажет.

Алешка сей появился, неведомо откуда, читал царю на ночь грешные книжки, повсюду поспевал за царем, вертелся под ногами мелким бесом. Быстрее всех думал, быстрее всех говорил, — без чину, без разряду, без степени. И оставалось боярам только «добро!» выдыхать. Не пропадать же казенному воздуху.

Потом Алешку за порчу государевой жены Насти сослали воевать, и вкруг царя завертелись людишки черные, страшные. Стал государь бояр не на каждую Думу звать, и не всех, а тех только, кому пора шапки боярской лишиться. С головой впридачу.

И думали думцы, что большей беды не бывает. Но на эту беду нашлась беда великая! Вот уж несколько лет собирал государь думу страшную, мерзкую, богопротивную. Объявлял государь: «Буду думу думать!» — и полдворца разбегалося!

И шел государь в палату один одинешенек.

И запирал дверь изнутри на засовы железные.

И стража крепкая снаружи стояла, — люди сильные, умом твердые, телом тяжкие.

А и они пугались, крестились да обмирали, как начинало в палате гудеть, выть, то хохотало, то пищало, то квакало.

Но страшнее всего становилось, когда наполнялась палата боярскими голосами, и каждый голос говорил в свой черед, в свой разряд, в свою степень.