Темное солнце - Эрик-Эмманюэль Шмитт Страница 12

пожил среди тех, кто укротил Тигр и Евфрат, и теперь усовершенствовал этот механизм для подъема воды. Шест с ведром на конце был укреплен на вершине столба, врытого в землю. Шест наклоняли, чтобы зачерпнуть воды из реки, подымали, вращали относительно столба и выливали воду либо сбоку, либо сзади: в устроенный повыше водоем. Эта процедура позволяла в безводные сезоны – особенно в сияющую зимнюю сушь – орошать поля с помощью каналов. Люди освоили орошение, затем стали сопровождать эту работу пением, медленной мелодией из трех нот, ясной и умиротворяющей, днями напролет висевшей в безоблачном небе.

А письменность они придумали и без меня. Кто-то уже схематично рисовал продукты питания для составления учетного перечня. Я предложил им наряду со знаками-предметами ввести знаки-звуки, которые отсылали бы к звучанию слова, – без смешения идеограмм и вокабул письменность сумеет выразить лишь немногое.

И наконец, нашу задачу упростило одно растение, в изобилии росшее по берегам Нила; оно навсегда расширит границы сознания, откроет новое будущее, ускорит развитие культуры.

Этому изящному нефритово-зеленому тростнику, растущему кустами или сплошными зарослями, удалось совершить неслыханный подвиг; внешним видом он соединял небо, воду и землю – небо, потому что вершина устремленного вверх стебля увенчивалась звездообразной розеткой листьев, подобной солнцу с его лучами; воду, потому что его стебель фонтаном взлетал из воды; землю, потому что его корни крепко цеплялись за почву, прочные корни, из которых мастерили кухонную утварь. Его считали очень умным и даже способным путешествовать! И верно, я не раз замечал группу этих тростников, вместе оторвавшихся от почвы и образовавших плавучий остров, они вольно устремлялись покорять новые земли, и не было им дела ни до берегов, ни до животных, ни до людей.

Солнечная душа этого растения, его независимость и быстрый захват территорий вызывали уважение прибрежных жителей, которые считали его священным и старались постичь его богатства. В истории оно сохранилось под именем «папирус».

Они его жевали, высасывая нежный, довольно пресный сок, а волокна выплевывали. Из цельных стеблей строили лодки; из стеблей, расщепленных на тонкие слои, мастерили корзины, циновки и сандалии. Исследуя его иные возможности, они изобрели первую «бумагу», гладкую, чистую поверхность, пригодную для рисунков и записей, которая пришла на смену тяжелым и хрупким месопотамским глиняным табличкам.

Изготовление папируса занимало недели. Мужчины выдергивали тростник, срезали листья и корни, затем острым ножом очищали стебель от горькой коры. Потом разрезали нежную мякоть на широкие полосы, гибкие и тонкие, которые еще утончали отбиванием. Затем долго вымачивали, многократно меняя воду, чтобы удалить сахар. Полосы выкладывали на доску, одни горизонтально, другие вертикально, двумя слоями. С помощью звериных шкур и камней конструкцию пригнетали и на несколько дней оставляли сушиться на солнце. После этого этапа, необходимого, чтобы избежать появления плесени, проходились по заготовке валиком из слоновой кости, выравнивая шероховатости и полируя страницу, – но в меру, поскольку на чересчур глянцевой поверхности чернила не оставят следа.

На берегу божественной реки, запасшись этим чудесным папирусом, я просидел многие месяцы напролет с моими новыми друзьями, стариком Экаем и юношей Меми, которым хотелось приручить знаки и овладеть ими.

Светло-серые глаза опаленного солнцем здоровяка Экая так освещали его лицо, что оно, казалось, излучало седую гриву и бороду. Годы выгравировали на его лице улыбку; то, что у других было морщинами, у него стало выражением непреходящей радости. Несмотря на скрючивший тело ревматизм, кисти рук и пальцы сохранили гибкость и позволяли ловко орудовать кисточкой: несколько взмахов, и на буром папирусе возникали женщина, кошка, лотос или ибис; его цветы дрожали от нежного дуновения, а крокодилы и змеи отличались такой живостью, что мы опасались, как бы они нас не куснули. В отличие от художников, встреченных мною позднее, Экай был новатором. Никто до него канонов не устанавливал, и его кисточка сновала легко, свободно и беззаботно: он не повторял, он творил.

Рядом с этим коренастым стариком, чья атлетическая комплекция в те времена могла казаться пугающей, сидел юноша совсем иного телосложения, шестнадцатилетний Меми. Голова коротышки упиралась в массивные плечи, лицо было весьма выразительно; Меми не развился и не вырос, как обычные дети. Однако эти особенности придали ему достоинства, поскольку на берегах Нила карликов считали выдающимися созданиями: редкость была свидетельством драгоценности. Они воплощали не ошибку природы, но говорили о ее силе и изобретательности, то был знак божественного присутствия. Семья Меми пользовалась почетом, сумев произвести на свет столь необыкновенное дитя, вовсе не уродливое, а чудесное, и в благодарность приносила ежегодные пожертвования Бэсу, карликовому божеству, из века в век все более почитаемому[22].

Если Экай импровизировал, Меми систематизировал. Его мозг обладал свойством – вернее, потребностью – установить надежные ориентиры.

Когда я предложил им отобразить имена всех, с кем мы знакомы, они поняли, насколько они дополняют друг друга. Экай нарисовал карикатуры жителей деревни; все были выразительные, узнаваемые и забавные. Меми возмутился:

– Согласен, можно узнать людей. Но не их имена.

Экай согласился, и Меми быстро усовершенствовал систему, добавив к знакам-словам знаки-звуки, что позволило назвать всех поименно. Его изобретательный ум использовал наилучшим образом летучее воображение Экая, который разрабатывал символы своими быстрыми кисточками; и сегодня, стоит мне вспомнить могучего старика и коротышку, плечом к плечу сидящих по-портновски с досочкой на коленях в смиренной позе писца, и я вижу искусство бок о бок с грамматикой, эту суть египетской души, союз воображения и науки, фантазии и строгости, созидавший поразительную цивилизацию.

Из моей прошлой жизни я принес идею корабля и его применения. Жители Нила использовали не обычный тростник, как бавельцы, а папирус, из которого они сооружали хрупкие челноки с треугольными парусами. Наученный Потопом, я посоветовал им, из-за нехватки дерева, завозить его с северо-востока[23], пуская кедр на корпуса лодок, а сосну – на мачты. Общими усилиями мы построили плоскодонки на несколько гребцов, стали перевозить тяжелые товары и перешли от рыболовства к торговле.

Наше сообщество разрослось. Деревушка стала селом, племя – селянами, а я – старостой. Жили мы просто, больше верой, чем страстями. Я любовался этими спокойными красивыми людьми с чистыми чертами лица; их удлиненные глаза с тяжелыми веками таили мечты, их полные губы не предавались пустословию. Я удивлялся их выносливой силе и неутомимости, которой были наделены отнюдь не великаны, а статные мужчины с широкими плечами и тонкой талией; стройные женщины с тонкими руками носили тяжелые кувшины, оставаясь все такими же беспечно-изящными.

Как ни поразительно, мы с Нурой не скрывали ничего: ни нашей любви, ни нашего возраста. Со сверхъестественным здешние