Христоверы - Александр Владимирович Чиненков Страница 12

– Странно как-то, – натянуто улыбнулась Марина Карповна. – Вы как с Гавриилом схлестнётесь, так пьёте до утра и за юбками волочитесь.

Сафронов сел в кресло напротив и вздохнул.

– Так это когда было? Отошли те светлые денёчки, дорогая. Теперь годы берут своё, а я всецело твой. Сейчас всё больше на картишки тянет, чем под бабьи подолы.

– Все годы нашего замужества я считала, что ты любишь меня, Ваня, – с упрёком сказала Марина Карповна. – А ты только жил со мной рядышком, а сам всё за девками волочился.

– Нет, не продолжай! – всплеснув руками, запротестовал Иван Ильич. – Нам что, больше поговорить не о чем?

– А о чём нам ещё разговаривать, Ваня? – качая головой, возразила Марина Карповна. – Ты всегда поступаешь, как хочешь, и я уже привыкла к этому.

– Постой, тебя что-то не устраивает? – напрягся Иван Ильич. – А может быть, я держу тебя в чёрном теле? Ты же отказа ни в чём не знаешь, Марина. Живёшь как у Христа за пазухой.

Марина Карповна загадочно улыбнулась и пожала плечами.

– Нет, я на жизнь уже не жалуюсь, – сказала она. – Свыклась со всем и не ропщу. В доме всего вдоволь, кроме внимания. Ты всегда куда-то уезжал на две недели, а возвращался, бывало, через месяц. Я тебя каждый день ждала, но ты всё не ехал…

Морщась от гадкого чувства, появившегося внутри, Сафронов вскочил с кресла и подошел к окну:

– Ты сейчас говоришь, как избалованный ребёнок, дорогая. Я всегда уезжал только по делам, а не ради удовольствия.

Губы Марины Карповны задрожали от обиды.

– Ты лгал мне, Иван, – сказала она. – И уезжал ты в «деловые поездки» только из дома, но не из города. Ты переезжал к очередной пассии и жил у неё в своё удовольствие.

– Давай на этом закончим, Марина! – взмолился Иван Ильич. – Плохо или хорошо, но большую часть жизни мы прожили вместе. И знай: в моём сердце твоё место никем и никогда не будет занято.

Голос его дрогнул, наступило молчание.

– Ваня, подойди ко мне, – попросила Марина Карповна тихо.

Услышав её, Сафронов отошёл от окна и обернулся. Супруга сидела в кресле и смотрела на него полными печали глазами. С замирающим сердцем он подошёл к ней. В порыве Марина Карповна вскочила с кресла, обняла его за шею и потянулась к его губам.

– Я очень несчастна, Ваня, – прошептала она. – Муж мой непутёвый, поцелуй меня!

Сафронов растерялся. Ему не хотелось целовать жену. Он освободился от объятий Марины Карповны и с тяжёлым сердцем вышел из комнаты.

* * *

Трое суток метался Силантий Звонарёв в постели, как одержимый. Он кричал, рычал, стонал и дышал так тяжело, что казалось, будто он доживает последние минуты своей жизни. Родители ни на шаг не отходили от кровати сына.

– О Хосподи, Владыка Небесный, смилуйся над ним, – молился отец, стоя с зажженной свечкой. – Облегчи его муки, Хосподи, сжалься над несчастным калекой.

Всякий раз, когда сын в беспамятстве сбрасывал с себя одеяло, старики с ужасом рассматривали его обезображенное тело.

– Хосподи, Боже мой милостивый, да разве это Силашка наш? – шептала мать, содрогаясь от ужаса. – Да ведь это демон из ада или, хуже того, сам Сатана из ада кромешного.

– Головешка обугленная сынок наш, – вторил отец. – Места живого на теле нет. Как же он выжил после эдакого увечья?

Старики молятся, вздыхают и снова разглядывают тело сына, представляющее собой сплошной ожог.

– Вон корка-то лопается, а из язв кровушка сочится, – чуть не плача, шепчет мать. – Видать, худо ему, Матвей, очень худо?

– Кожи на теле нет, только корка одна, – вздыхает отец. – Ссохлась вся и будто панцирь стала. Вот потому трескается и кровяка из трещин выступает.

– Да разве эдак жить можно? – всхлипнула мать. – Ты вон руку до локтя обжог, а сколько маялся, покуда зажило.

– Уже почитай годочков пять минуло, а я всё маюсь, – вздохнул отец. – Ожог мой тоже рассыхался, коростою покрывался и растрескивался опосля. Ладно старуха Маланья подлечила, а то б…

Силантий, словно чего-то испугавшись, вздрогнул и сбросил с лица прикрывающую глаза тряпку. Из-за отсутствия век его глаза всегда были открыты, и, ложась в постель, он прикрывал их влажной тряпкой.

– Что, телом моим любуетесь, родители? – поинтересовался он хриплым, надтреснутым голосом. – Да, меня теперь не признать. Я будто не человек, а демон из пекла адова. Как жив остался, и сам того не ведаю. Тех, кто был со мной рядом, живыми даже до госпиталя не донесли.

Выслушав его, старики тревожно переглянулись. Силантий посмотрел на них немигающими глазами и изобразил что-то наподобие улыбки лишённым губ ртом.

– Не хотел вам ничего рассказывать, родители, два месяца держался, но, видимо, придётся, – сказал он. – И не глядите на меня так, человек я, хоть и выгляжу как чёрт.

Он встал с кровати, обернулся одеялом и подошёл к столу.

– Мама, самогона мне дай, – сказал он. – Слишком тяжёлым признание моё будет. Начну с того, что забрали меня в солдаты и с такими же горемыками, как я, отправили на фронт, – морщась от воспоминаний, начал Силантий. – А там обучили маленько, как стрелять, штыком колоть вражину, и в окопы айда.

Он замолчал, что-то вспоминая, а старик, захмелев от выпитого, сказал:

– Знаем мы о том, сынок, знаем. Мы же сами тебя с матерью на войну провожали.

– Я всегда помнил тот день, находясь на передовой, – вздохнул Силантий.

– И мы с матерью вспоминали тот день не раз, – сказал старик, глянув на притихшую рядом старушку. – Из тех, кто ушёл с тобой воевать из села нашего, никто не вернулся покуда.

– Воевал я недолго, – продолжил Силантий. – Месяца не прошло, как в беду попал. В один из боёв пошли в атаку и вышибли немцев из окопов. Но скоро они вернулись обратно и пожгли нас всех в окопе из огнемётов.

– Батюшки… – прошептала старушка и перекрестилась.

Повернув голову, старик строго глянул на неё, и она, закусив губу, замолчала.

– Сынок, а огнемёт – что такое? – посмотрел он на сына. – Отродясь об эдаком оружии слыхивать не приходилось.

– Долго рассказывать, да и ни к чему, – вытирая слезящиеся глаза, сказал Силантий. – Скажу только, что изрыгает он огонь из себя на много саженей и всё выжигает тот пламень адский, чего касается.

Воспоминания угнетают солдата. Силантий поднёс стакан к обезображенному рту.

– Сынок, а ведь ты не пил никогда, – не удержавшись, подала голос старушка. – Никогда этой гадостью свой рот не пачкал. И голос твой…

– А ну цыц, Марфа! – грозно прикрикнул старик. – До войны не пил, а там, стало быть, начал.