Елизавета Дворецкая - Ольга, княгиня русской дружины Страница 13

Я нашла глазами детей: Добрыня и Малка с веселым визгом носились по лугу, все в бурых пятнах от цветков «заячьей крови», которыми бросали друг в друга. У меня кружилась голова. Этот летний день, ясный и солнечный, полный зелени, запаха цветущих трав, где мальчик и девочка в беленых рубашонках казались двумя живыми цветками, – и то будущее, которого им почти не избежать. С самой свадьбы я знала, что мои дети будут рождены себе на беду! Меня выдали за Володислава ради мира между Деревлянью и Русью, но тем, что родились на свет, мои дети уже стали мешать своей могущественной родне.

Но что я могла изменить?

– И все же… я бы так хотела, чтобы ты остался здесь, – повторила я.

– Ты же понимаешь… – Хакон подавил вздох. – Хоть ты и женщина, но я вижу, ты с детства наслышана об этих делах… И здесь, и в Киеве разные люди хотят от меня совершенно противоположных вещей. Но распоряжается всем мой брат Ингвар, и его воля такова, что я не смогу исполнить желание никого из них. Никого. Но это меня не тревожит… вот разве что ты… и твои дети.

Хакон тоже посмотрел на них. Малка наткнулась на бурую лесную лягушку и было испугалась, зато Добрыня отважно ринулся на врага и теперь пытался поймать, прыгая за ней, сам вроде большой лягушки.

Не сказать, чтобы мой сын был очень красивым мальчиком. Его светлые волосы прямо лежали на голове, не вились, а на лице с простыми чертами, без румянца, с немного широковатым носом и упрямым лбом – как у отца – уже сейчас проглядывал будущий мужчина, упрямый и основательный. Он почти никогда не плакал, зато нападал на любого врага, какой попадался на глаза, – пока в основном на собственных нянек. У него уже имелся с десяток деревянных мечей, вырезанных точь-в-точь по образцу русских и печенежских, и он что ни день требовал, чтобы Вторушка и Мыльнянка «выходили биться». Они потом не шутя жаловались на синяки, но Володислав был в восторге от сына, да и я не могла его за это ругать. Воинский дух был самым лучшим даром, который мой сын мог получить от судьбы и богов.

– Единственное, что могу обещать, – проговорил Хакон, не отрывая от Добрыни глаз, – если тебе и твоим детям понадобится моя помощь, я сделаю для вас все, что только будет в моих силах. Я не для того в такие годы стал дедом, чтобы порастерять внуков!

Об этом я не рассказывала Соколине, пока мы с ней сидели возле котла и следили, чтобы вода не закипела. Горячий настой постепенно принимал все более густой красновато-бурый цвет, а я объясняла детям: отвар не должен кипеть, иначе цвет изменится. Потом я повела их мочить пасмы. Пусть это были чисто женские заботы, Добрыня и к ним относился с таким же увлечением и пылом, как к битве на деревянных мечах. Еще два года сын будет при мне, будет делить со мной и сестрой наши женские труды и забавы, а потом… Невольно я уже видела его взрослым: вот ему вручают меч, вот он сидит на коне, в хазарском шлеме, под которым я его едва узнаю…

– Мам, ты заснула? – Добрыня потянул меня за рукав, и я опомнилась. Эко куда залетела…

Встав на камни, мы стали мочить пасмы белых, тонко спряденных шерстяных нитей осенней стрижки: я пряла их всю долгую зиму. Мокрые мы клали в ведро; иной раз Добрыня нарочно позволял какой-нибудь уплыть и кидался в воду, чтобы ее поймать. Малка бегала за ним и вопила, и когда мы вылезли на берег, они оба были мокрыми.

Только теперь, когда я глядела на них, у меня стало веселей на сердце. Когда-то и мы с Оди так же резвились на отмели днепровского берега… Правда, мой брат был тихим, болезненным мальчиком, и бегали в основном мы с Деляной, а он сидел на песке, строя городки из песка и разных палок. Часто с нами ходили Дивиславичи: Соломка, Вестимка, Дивуля, Живлянка, а еще дети боярыни Уты – Улеб, Святанка, Держанка… Святша тоже приходил, хотя мы, девчонки, его не занимали, и он все норовил увести мальчишек в овраги играть в «осаду Цесареграда». Даже, помню, раз пытался рыбацкую долбленку на колеса поставить, чтобы по суше ехать под парусом, и очень сердился, что не выходит. В другой раз играл в «аварский плен» и желал, чтобы «женщины», то есть мы с девчонками, везли его, запрягшись в волокушу. Мы, то есть я и две Дивиславны, тогда были уже невесты, но и маленькие дочки Уты везти волокушу не пожелали. Семилетний Святша (это было в год моей свадьбы) сердился и говорил, что раз есть такое предание, значит, надо. Улебушка тогда предложил сразу перейти к битве за освобождение «пленниц» и тем нас всех спас от «аварской» погибели…

И все же нам тогда было весело. Хотела бы я, чтобы все наши дети так же играли вместе, и эта ватага вышла бы куда больше. Но детей моей подружки Деляны я, наверное, не увижу никогда, уж слишком далеко она уехала – на другой край земли, на Волхов, в Ладогу. Это даже дальше Волховца, откуда родом моя мать. А вот Дивуля, как мне рассказал Хакон, недавно родила четвертого мальца. С ее старшими мои уже могли бы играть, но, увы: с мужем, воеводой Асмундом, она живет на Ильмень-озере… Как причудлива жизнь: будто играющий камешками ребенок, она берет людей из разных мест, смешивает в одну кучу, а то вдруг передумает и разбросает по разным концам белого света. А мы все помним друг друга, все надеемся, что когда-нибудь снова будем вместе…

Чада носились по песку, пока чуть не опрокинули ведерко с щелоком – я едва успела подхватить. Вторушка кинулась снимать с них рубашонки и вытирать своим подолом, а я побросала пасмы в котел с настоем. Соколина неподвижно сидела возле него, уставясь в огонь и даже не замечая нашей возни у воды, – а в любой другой день она уже была бы такой же мокрой, как мои детки. От сумрачной думы ее крупные черты отяжелели, глаза потемнели.

– Что ты такая мрачная, тученька осенняя? – наконец спросила я. – Как там у вас мой родич? Не нашли, кто ему колючку под потник подсунул?

– Да эти два дурня подсунули, – угрюмо ответила Соколина.

– Какие два дурня? – Я постаралась улыбнуться. – У вас много таких, мне и невдомек – которые два?

– Ольта с Кислым! – гневно воскликнула Соколина и наконец посмотрела на меня. – Вот два балбеса! Думали, он с коня грохнется, вот им смеху будет! А если бы шею свернул? Отец их к Берлоге отсылает.

– И правильно…

– Только отец… Ой, матушки, и сама не верю, что это все взаправду! – Соколина отобрала у меня длинную ложку и яростно помешала пасмы в котле. – Отец… я уж и не знаю, что думать… он и выпил тогда всего ничего… Всегда же говорил, что не отдаст меня замуж, пока жив, а теперь…

– Да ну! – ахнула я. Несмотря на вчерашний разговор с Хаконом, я не оставила эту мысль, и намек на то, что у Свенгельда она тоже есть, меня обрадовал. – Неужели он думает тебя за…

– Кабы все так просто! Если бы думал… как люди… и то я… – Соколина бросила ложку на землю и стала расхаживать возле костра. – Очень мне надо! Подумаешь – солнце красное!

– Ладно тебе! – Я попыталась ее поймать и успокоить, но она оттолкнула мои руки. – Чем тебе Хакон не жених? Он княжьего рода, у него родня такая богатая, сильная, от Восточного моря до Ромейского всеми землями владеет! А сам он и собой хорош, и всем взял! И ты будешь моей… – Я рассмеялась, так позабавила меня эта мысль. – Он – мой вуй, и ты будешь моей вуйкой!

– Он хочет, чтобы твой Пламень-Хакон его убил! – выпалила Соколина, отталкивая руки, которыми я хотела ее обнять на радостях.

– Что? – Я так и замерла с поднятыми руками. – Убил, ты сказала? Кто кого? Хочет?

– Отец мой хочет, чтобы Хакон его убил! – внятно повторила Соколина.

– Кого – его? – Я все не могла взять в толк, откуда у Свенгельда вдруг взялся такой враг, ради избавления от которого он нуждается в помощи Хакона.

– Да отца моего!

Я, кажется, ни разу не видела, чтобы Соколина плакала. Даже упав, разодрав коленки, она лишь закусывала губу и гневно сверкала глазами, будто негодовала на свою боль. Но сейчас ее лицо так исказилось, словно она готова была разреветься.

Я потрогала свой лоб – как обычно. Потрогала ее лоб – немного горячее, но все же не жар.

– Ты захворала или я?

– Отец мой захворал. – Соколина снова села на бревно и уставилась в огонь.

– Кипит! – закричал Добрыня и кинулся расшвыривать поленья, чтобы уменьшить жар.

– Умница моя! – Я погладила его по голове, но глядела при этом на Соколину. – Чем таким воевода захворал, если дальше жить не хочет?

Только этого еще не хватало! Конечно, в такие годы никто здоров не бывает, и все Свенгельдовы хвори я знала наперечет: прострел, грудная жаба, горлянки, пристающие к нему каждую весну и осень… Но от всего этого есть сильные зелья и нужные слова, и воевода вовсе не так мучился, чтобы не хотеть жить!

– Он желает умереть в битве, – устало выговорила Соколина. – Или на поединке, от руки достойного противника. Чтобы не дожидаться «соломенной смерти»[6] и не попасть в… ну, какое-то там дурное место. И он придумал: заставить Хакона биться с ним насмерть. И если Хакон победит, то отец пойдет в свою Валгаллу, а Хакон получит меня в жены и все наше добро. Я тоже не верила! – крикнула она, глядя в мои вытаращенные от изумления глаза. – Думала, он шутит! А потом пошла к нему, когда он спать ложился. И он сказал: все правда! Сказал, что стар! И не хочет ждать!