Колин Маккалоу - Битва за Рим (Венец из трав) Страница 13

Одновременно она понимала, что такое копание в душе малыша не имеет смысла. Хотя ум мальчика мог переварить невероятно много, но жизненного опыта ему недоставало. Пока юный Цезарь представлял собой всего лишь губку, впитывающую любую влагу, в которую погружался; если же субстанция оказывалась недостаточно жидкой, он принимался за нее, стараясь довести до необходимой кондиции. Конечно, у него имелись недостатки и слабости, но Аврелия не знала, носят ли они постоянный характер или же являются всего лишь проходящими фазами ответственного процесса познавания. К примеру, он был неотразимо очарователен и, зная это, пользовался своей неотразимостью, подчиняя людей своей воле. Его беспомощной жертвой становилась среди прочих тетушка Юлия, неспособная противиться его уловкам.

Матери не хотелось воспитывать мальчика лицемером, уповающим на такие низкие приемы. Самой Аврелии (по ее собственному глубочайшему убеждению) обаяние не было присуще ни в малейшей степени, поэтому она испытывала презрение к привлекательным людям, ибо знала, как легко они добиваются желаемого и как мало ценят его, добившись. Обаяние было для нее признаком легковесности, которая никогда не позволит мужчине стать подлинным лидером. Юному Цезарю придется от него избавиться, иначе ему не добиться успеха среди римлян, которые выше прочего ставят именно серьезность. Кроме того, мальчик был просто хорошеньким — еще одно нежелательное качество. Но как сделать некрасивым красивое лицо, тем более что красота унаследована от обоих родителей?

Итогом всех этих тревог, ответ на которые могло дать одно лишь время, было то, что Аврелия привыкла к жесткому обращению с сыном: его ошибки она была менее склонна прощать, чем проступки его сестер; вместо бальзама она обрабатывала его раны солью и с готовностью критиковала и клеймила его. Все остальные люди, с которыми ему приходилось сталкиваться, превозносили его, а сестры и кузины откровенно баловали; мать же чувствовала, что кому-то нужно находиться рядом с ложкой дегтя наготове. Если никто, кроме нее, не желал взять на себя эту неблагодарную роль, то Аврелия была согласна сыграть ее самостоятельно. Мать Гракхов Корнелия пошла бы на это без колебаний.

Поиски педагога, которому можно было бы доверить воспитание ребенка (мальчику еще несколько лет полагалось бы оставаться на попечении женщин), не вызывали у Аврелии страха; напротив, такое занятие было ей как раз по душе. Жена Суллы Элия очень не советовала ей останавливать выбор на воспитателе-рабе — это еще более усложнило задачу Аврелии. Не испытывая большого уважения к Клавдии, жене Секста Цезаря, она не собиралась спрашивать совета у нее. Если бы сыном Юлии занимался педагог, Аврелия непременно обратилась бы к ней, однако Марий-младший, единственный ребенок в семье, посещал школу, чтобы не лишаться общества мальчишек своего возраста. Точно так же собиралась в свое время поступить с сыном и Аврелия; однако теперь она понимала, что об этом не может быть и речи. Среди сверстников ее сын мог превратиться либо в мишень для насмешек, либо в предмет всеобщего обожания, а она считала недопустимым и то, и другое.

Испытывая потребность посоветоваться, Аврелия отправилась к своей матери Рутилий и единственному брату матери Публию Рутилию Руфу. Дядя Публий неоднократно приходил ей на помощь в прошлом, в том числе при решении проблемы замужества.

Она отправила всех троих детей на тот этаж своей инсулы, где проживали евреи, — их любимое убежище в этом многолюдном, шумном доме, а сама, усевшись в носилки, приказала доставить себя в дом отчима; спутницей она выбрала преданную служанку из галльского племени арвернов по имени Кардикса. Естественно, к моменту, когда Аврелия решит покинуть дом Котты на Палатине, у дверей ее будет поджидать Луций Декумий со своими подручными: к тому времени стемнеет, и хищники Субуры выйдут на промысел.

Аврелия так успешно скрывала ото всех необыкновенные таланты своего сына, что ей оказалось нелегко убедить Котту, Рутилию и Публия Рутилия Руфа, что этот человечек, которому еще не исполнилось и трех лет, остро нуждается в наставнике. Потребовалось дать десятки терпеливых ответов на десятки недоверчивых вопросов, чтобы родственники наконец поверили.

— Я не знаю подходящего человека, — молвил Котта, ероша свои редеющие волосы. — Твои братья Гай и Марк занимаются сейчас с риторами, а Луций-младший ходит в школу. На самом деле тебе лучше всего было бы обратиться к одному из торговцев наставниками-рабами — Мамилию Малку или Дуронию Постуму. Однако раз ты непременно хочешь приставить к нему свободного педагога, то я просто не знаю, что тебе посоветовать.

— Дядюшка Публий, а ты? Ты уже давно сидишь и помалкиваешь, — сказала Аврелия.

— Что верно, то верно! — воскликнул сей мудрый муж без всякого раскаяния.

— Не значит ли это, что у тебя есть кто-то на примете?

— Возможно. Только сперва мне самому хотелось бы взглянуть на Цезаря-младшего, желательно при таких обстоятельствах, которые помогли бы мне составить собственное мнение. Ты скрывала его от нас — не пойму зачем.

— Такой славный мальчуган! — с чувством вздохнула Рутилия.

— С ним одни неприятности! — Ответ матери был лишен всякого намека на сентиментальность.

— В общем, я думаю, что всем нам настало время взглянуть на Цезаря-младшего, — заключил Котта, который с возрастом располнел и оттого страдал одышкой.

Аврелия всплеснула руками в таком смятении и оглядела родственников с таким волнением во взоре, что все трое в удивлении разинули рты. Они знали ее с младенчества, но никогда еще не видели в такой растерянности.

— О, только не это! — вскричала она. — Нет! Как вы не понимаете? То, что вы предлагаете, как раз причинит ему огромный вред. Мой сын должен воспринимать себя совершенно обычным ребенком! Разве ему не повредит, если сразу трое взрослых начнут глазеть на него и дивиться его разумным ответам? Он возомнит себя невесть кем!

Рутилия раскраснелась и поджала губы.

— Милая девочка, ведь он мой внук! — выпалила она.

— Да, мама, отлично знаю. Ты обязательно увидишь его и сможешь задать ему любые вопросы — но сейчас еще не время! И не толпой! Пока я бы просила дядю Публия зайти к нам без сопровождения.

Котта толкнул жену локтем.

— Здравая мысль, Аврелия, — проговорил он как можно приветливее. — В конце концов, ему скоро исполнится два года. Аврелия может пригласить нас к нему на день рождения, Рутилия. Вот тогда и увидим собственными глазами, что это за чудо, а ребенок даже и не заподозрит, с какой целью мы нагрянули.

Подавив досаду, Рутилия кивнула:

— Как пожелаешь, Марк Аврелий. Тебя это устраивает, дочь?

— Да, — буркнула Аврелия.

Публий Рутилий Руф сразу же пал жертвой обаяния юного Цезаря, все более искусно пользовавшегося своей способностью очаровывать людей, счел его замечательным ребенком и едва дождался момента, чтобы поделиться своим восторгом с его матерью.

— Не припомню, когда я чувствовал такую симпатию к кому-либо, за исключением тебя, когда ты, отвергнув всех служанок, которых тебе предлагали родители, сама нашла себе Кардиксу, — с улыбкой проговорил он. — Тогда я подумал, что ты — бесценная жемчужина. Но теперь я узнал, что моя жемчужина произвела не лучик света, а прямо-таки кусочек солнца.

— Оставь в покое поэзию, дядя Публий! — отрезала озабоченная мамаша. — Я позвала тебя не за этим.

Однако Публию Рутилию Руфу представлялось крайне важным довести до ее сознания свою мысль, поэтому он уселся с ней рядом на скамью во дворике-колодце, устроенном посредине инсулы. Местечко было чудесным, поскольку второй обитатель первого этажа, всадник Гай Матий, увлекался выращиванием цветов и достиг в этом деле совершенства. Аврелия называла свой двор-колодец «вавилонскими висячими садами»: с балконов на всех этажах свисали различные растения, а вьющийся виноград за долгие годы оплел весь двор до самой крыши. Дело было летом, и сад благоухал ароматами роз, желтофиоли и фиалок; вокруг было полным-полно самых разных цветов.

— Дорогая моя малышка-племянница, — заговорил Публий Рутилий Руф серьезным голосом, взяв ее за руки и заглядывая в глаза, — попытайся меня понять. Рим уже не молод, хотя пока что я не утверждаю, что он впал в старческое слабоумие. Но прикинь: двести сорок четыре года им правили цари, затем четыреста одиннадцать лет у нас была Республика. История Рима насчитывает уже шестьсот пятьдесят пять лет, и все это время он становился все могущественнее. Но многие ли древние роды все еще способны рождать консулов, Аврелия? Корнелии, Сервилии, Валерии, Постумии, Клавдии, Эмилии, Суплиции… Юлии не давали Риму консулов уже четыре сотни лет, хотя думаю, что при жизни теперешнего поколения в курульном кресле все же побывает несколько Юлиев. Сергии слишком бедны, поэтому им пришлось заняться разведением устриц; Пинарии так бедны, что готовы на что угодно, лишь бы разбогатеть. У плебейского нобилитета дела идут лучше, чем у патрициев, и мне кажется, что если мы не проявим осторожность, то Рим окончательно перейдет во владение «новых людей», не имеющих великих предков, не чувствующих связи с корнями Рима и поэтому безразличных к тому, во что Рим превратится. — Он усилил хватку. — Аврелия, твой сын — представитель старейшего и знаменитейшего рода. Среди доживающих свой век патрицианских родов одни Фабии могут сравниться с Юлиями, но Фабиям уже три поколения приходится брать приемных детей, чтобы не пустовало курульное кресло. Истинные Фабии настолько выродились, что прячутся от людских глаз. И вот перед нами — Цезарь-младший, выходец из древнего патрицианского рода, не отстающий умом и энергией от «новых людей». Он — надежда Рима, такая твердая, какой я уж и не надеялся увидеть. Я верю: для того, чтобы вознестись еще выше, Рим должен управляться чистокровными патрициями. Я бы никогда не мог высказать этого Гаю Марию, которого люблю, но, любя, осуждаю. За свою феноменальную карьеру Гай Марий причинил Риму больше вреда, чем пятьдесят германских вторжений. Законы, которые он попрал, традиции, которые он уничтожил, прецеденты, которые он напек! Братья Гракхи по крайней мере принадлежали к нобилитету и относились к проблемам Рима хотя бы с подобием уважения к неписаным правилам, которые завещаны нам предками. Другое дело Гай Марий: он пренебрег этими правилами и сделал Рим добычей разномастных шакалов, существ, не имеющих и капли родства со старой доброй волчицей, вскормившей Ромула и Рема.