Сергей Михеенков - Танец бабочки-королек Страница 13

После этих слов Кудряшова они долго молча слушали дальнюю канонаду, сотрясавшую землю и их баньку, так что сверху иногда на их головы, на дощатый пол, шурша, просыпался песок.

И ещё один был разговор. И начал его тоже Кудряшов. Жгло у него в груди. Метался он, не зная, как поступить. Одно дело – в строю, где царствуют устав и приказ командира, где всё тебе скажут, где окапываться и в какую сторону палить. И другое – когда нет над тобой ни командира, ни устава…

– Я, Сашка, за эту власть голову класть на плаху не имею никакого желания. Говорю это, чтобы ты сразу понял меня. Я ведь всё равно уйду. Но и другая, которую немец здесь, на земле нашей, учреждать начал, тоже вряд ли слаще будет. Вот ты скажи мне, курсант, учёный человек, чем свой сукин сын от чужого, к примеру от немца, отличается?

– Ты ж говоришь, что вы там, на заимке своей, хорошо обжились? Так?

– Ну, обжились. Рыба, зверь, ягода, грибы. Тайга кормит, если руки не крюки и голова на плечах. Налоги сдавали исправно. Скотина повелась.

– Так, значит, обжились вы там, брянские, на новом месте. У тебя там семья, жена, дети. А теперь вот о чём задумайся: если немец Москву возьмёт, думаешь, он на этом остановится? Не остановится. Он и до заимки твоей захочет добраться. Ему всё к рукам надо прибрать. Перезимует в Москве. Отремонтирует свои танки и попрёт на Урал, а там и до твоего Енисея путь недолог.

– А вот наша ему с отворотом! – закричал вдруг Кудряшов, страшно сверкая глазами, и на шее у него вспухла синяя тугая жила.

После, успокоившись, и снова, видать, чтобы унять расходившиеся нервы, принялся чистить свой карабин. И сказал с улыбкой и прищуром:

– Ох, и политрук же ты, курсант. Политрук комиссарович… Но ты всё же прав. Эти сук-кины дети не лучше наших. Слыхал, что пишут? После такого приказа Пелагея Петровна долго нас держать тут не станет. Да и мы должны честь знать. Хозяйка со старухой и дети, считай, под дулом теперь ходят. Шепнёт какая сволочь… Да, Сашка, одна власть у меня сестёр живьём пожрала. А другая и детишек не пожалеет.

Вечером они ушли. Попрощались с хозяйкой. Поцеловали её на прощание. Отдали деньги, которые у них с собой были.

– Да что вы! Что вы! Родненькие! Мы ж денег не берём, – запротестовала Пелагея, когда они протянули ей розовые тридцатки.

– А больше ж нам дать нечего, – сказал Кудряшов и улыбнулся: – В женихи ты нас никого не выбрала. Так что возьми хоть это. Пригодятся. Может, ещё в ходу будут. Деньги есть деньги.

– Э, да мои женихи вон они, один другого краше, – и она кивнула на окно, откуда выглядывали русые головёнки её сыновей.

– И то правда, – согласился Кудряшов. – Береги их, Пелагея Петровна. Война пройдёт. Рано или поздно. А им ещё жить. Их для новой жизни сохранить надо.

– Пройдёт-то пройдёт, только когда ж это будет? Вы вон дальше уходите. Немец пришёл. Говорят, скот забирать будут. Как нам тогда жить?

– Тьфу т-ты! И эти сразу за скот! Ты вот что, Пелагея, баба ты смышлёная, расторопная. Поросёнка своего, которого за сараем в сене прячешь, зарежь. Пока не поздно, заколи и салом посоли. То-то детей продержишь до весны. А то ведь и правда, заберут. А живого поросёнка не схоронишь, найдут и в сене.

– Вот и тятька мне то же говорит, – призналась Пелагея и, взглянув будто нечаянно на Воронцова, вдруг сказала: – А ты-то, командир, чего молчишь? Молчишь и молчишь. Вот молчун, ей-богу. Хоть бы слово мне какое на прощание сказал? Иль не заслужила я от тебя доброго слова?

– Прощайте, Пелагея Петровна, – сказал и он, глядя ей в глаза. – И спасибо за всё.

– Прощай. Дай-ка я тебя ещё раз поцелую, – и она обхватила его крепкими руками и прильнула всем телом, обдав теплом и той нерастраченной нежной женской добротой, которую видел он в её глазах и которая, как ему на мгновение показалось, предназначалась только ему одному и о которой не надо было признаваться никому, даже себе самому.

Воронцов шёл и вспоминал прощальный поцелуй Пелагеи, дрожь её тела и тепло рук.

На этот раз дорогу перешли благополучно. Никаких постов на большаке не оказалось. Залегли на подходе, прислушались. Промчалась дежурная патрульная танкетка. Погодя, через полчаса, она же – назад. Голова в чёрном шлеме и комбинезоне торчала над приземистой башней. Наблюдатель. Как только затих за поворотом её мотор, они выскочили и перебежали на другую сторону просеки.

Ночью в лесу набрели на костёр. Возле огня сидели семеро. Сушились. Варили какую-то бурду из мороженых грибов. Густой грибной запах от чёрных закоптелых котелков так и расходился вокруг.

– Ну что, чудаки, портянки сушите? – окликнул их Кудряшов тем же тоном, каким несколько дней тому назад окликнул возле Прудков Воронцова.

Он вышел к огню один, закинув за спину свой кавалерийский карабин. Один из сидевших красноармейцев схватился было за винтовку, но Кудряшов остановил его:

– Тихо, тихо, служивый. На своих не кидайся.

– Ты кто такой? – опустив винтовку, спросил простуженным голосом красноармеец.

– Я тот, кто и ты. Кто ты такой… Я должен был услышать: стой! кто идёт? Что ж вы посты не выставили? Сидят загорают…

– А ты что, комиссар, службе нас пришёл учить? – перехватил разговор другой, постарше, с чёрной недельной щетиной и яркой проседью на крупном подбородке.

Кудряшов окинул его взглядом и сразу определил: старший среди них – он.

Все семеро сидели босиком, подставив огню белые пятки, распаренные от долгого хождения в сырой обуви. Ботинки их, аккуратно насаженные на колышки, как чучела на тетеревиной охоте, чернели тут же, вокруг костра, и от них шёл пар и разносился кисловато-приторный человеческий дух. Кудряшов кивнул на ботинки и сказал с усмешкой, обращаясь больше к тому, с седоватой бородой:

– Вас, пехоту, по одному только запаху за километр учуять можно.

– А на тебя, кавалерист, глянуть, так и не скажешь, что ты издаля идёшь, – отмолвил старший. Похоже, он уже пришёл в себя, говорил спокойно и уверенно, не скрывая своего старшинства.

Все остальные молчали. Молча переглядывались, ждали. Из оружия у них была одна винтовка и штык-нож от СВТ на поясе старшего.

– Вижу, кавалерист, ты не один пришёл?

– Не один, верно. С командиром.

– Ну, так зови командира. Решать будем, как через фронт переходить, – старший нагнулся, пощупал свой ботинок. – Тут уже недалеко, километра три. Или вы сами по себе?

– А вот сейчас и решим, как дальше быть.

Воронцов подошёл к костру совсем не с той стороны, откуда несколько минут назад вышел Кудряшов.

– Вы что, разведка? – спросил старший, сразу смекнув, что их ночные гости – народ бывалый.

И Воронцов представился:

– Курсант Подольского пехотно-пулемётного училища сержант Воронцов. Кто у вас старший?

– Ну, я старший. Боец Красильников, четвёртая рота… стрелкового полка, – старший запнулся и, будто итожа, усмехнулся с горечью: —…которого нет.

– Для начала, Красильников, давайте выставим посты.

– А чего ты, курсант, сразу командовать лезешь? Вот своего кавалериста и поставь. А нам просушиться как следует надо. Вы-то вон какие сытые откуда-то вылезли…

– В командиры я к вам не напрашиваюсь. Мы как пришли, так можем и уйти. Если же дальше мы пойдём вместе, то вы, Красильников, немедленно должны выставить двоих человек в дозор.

Красильников качнулся, шевельнул губами и сказал:

– Губан и ты, Пряхин, в дозор. Винтовку возьмёт Пряхин. Губан, на, возьми наган. И учти, там всего три патрона. Давайте быстро по местам!

Бойцы обулись и ушли за освещённый костром круг, который вздрагивал на стволах деревьев и лапах елей и иногда перемещался то в одну сторону, то тут же уходил в другую.

Ближе к рассвету потеплело, и пошёл мелкий дождь. Шаги стали неслышными. И Воронцов с облегчением подумал, что, если не набредут на немецкий пост, то, может, бог даст, и далее пройдут благополучно. Ведь не должны же они стоять сплошной линией. Он шёл впереди, пытаясь сверять открывающийся впереди ландшафт с тем маршрутом, держаться которого советовала им Пелагея Петровна и который он всё время держал в памяти. Вот миновали поле, обошли его стороной, березняком, вот ручей и овраги, от ручья должна быть лесная дорога, нашли и дорогу, и по ней дальше на восток. Всё им верно обсказала Пелагея Петровна. Хорошая она женщина, думал Воронцов, добрая. И правда что, как сестра родная.

– Стой! Кто идёт? – и тут же, не дожидаясь ответа, хлестнула навстречу, рассекла тишину короткая автоматная очередь.

Сразу охнул один из бойцов. Остальные залегли. Замерли.

– Не стрелять! Свои! – закричал Воронцов.

– Кто такие? – послышалось из-за деревьев, из смутно-серой предутренней хмари, наполненной дождём и усталостью.

– Выходим из окружения! Из разных частей! Документы имеются!

– Лежать! – приказывали им из серых промозглых сумерек. – Оружие отбросить в сторону!

Воронцов откинул автомат. Кудряшов, лежавший рядом, сделал то же самое и прошептал: