Елена Съянова - Маленькие трагедии большой истории Страница 13

– Разумно – это как? Затылком, что ли?

– На иные вещи только затылком на Руси и глядеть, – отвечал Панин. – Ох, страшен в грехе мужик русский! И смешон. Как Петрушка в балагане кобенится, пока весь кровавым потом не изойдет!

– А в балаган кто его загнал, Никита Иванович?! Не матушкины ли просветители «а ля рюс»?! У нее адюльтер с Европой, а тут…

– Так ты что же хочешь, чтоб просвещенная государыня наша на восток лишь очи свои обращала?! В Азию?

– Не в Азию – в себя надобно глядеть. У русских свой Бог. Мы же всё чужих пророков к себе тащим! А чужие нас не любят, потому и лгут. Вот и выходит, что у них Дидро с Вольтером, а у нас Стенька с Емелькой!

– Да что же ты, язычник эдакий, предлагаешь?

– Ничего пока. Я думаю, – отвечал Павел.

«Даром, видать, Николаша-то Новиков второй год ему все про “просвященных единоземцев” толкует, – усмехнулся про себя Панин. – Вот ведь своенравный какой ум! – И вздохнул: – Эх, да только править ли когда-нибудь такому уму землею русской?»

«Твоя Хельга Геббельс…»

Это письмо было написано в конце апреля 1945 года. Оно долго ходило по рукам и папкам судебных документов. Автор – девочка тринадцати лет, успевшая повзрослеть за несколько часов до смерти. Привожу его в выдержках:

Мой дорогой Генрих!.. теперь у меня появилось время все обдумать… Мы переехали в бомбоубежище: оно устроено рядом с рейхсканцелярией канцлера. Здесь очень тихо, светло и тесно… Можно только спуститься еще ниже, где теперь кабинет папы и работают телеграфисты. …Самолеты еще взлетают, и папа мне сказал, чтобы я была готова помочь маме быстро собрать маленьких, потому что мы, может быть, улетим на юг.

…Только что заходил папа спросить, как мы устроились, и велел ложиться спать. Я не легла. Мы с ним вышли из спальни, и он мне сказал, что теперь многое изменилось и он очень на меня рассчитывает. Я спросила: «Ты будешь мне приказывать?» Он ответил: «Нет. Больше никогда». Генрих, я не победила! Нет, это не победа! Ты был прав: нельзя, глупо желать победить волю родителей. Я прежде не могла выносить этого его выражения, с каким он выговаривает и Гюнтеру, и герру Науманну, и мне. А теперь мне стало его жалко. Лучше бы он накричал.

Ко мне приходила Блонди. Она привела щенка и стала его прятать. Блонди ведет себя странно. Я хотела отвести ее вниз, к фройляйн Браун, но Блонди на меня рычала. За ней пришел герр Гитлер; она только с ним пошла. Герр Гитлер мне сказал, что я могу ходить здесь повсюду. Я, может быть, этим воспользуюсь…

Сегодня по Вильгельмштрассе прошли русские танки. Еще говорят, что президент Геринг изменил фюреру и его за это уволили с поста.

У мамы болит сердце. Мои сестры и брат ведут себя хорошо и меня слушаются. Я разучила с ними две песни Шуберта и читала им на память из «Фауста». Хайди ничего не поняла: она думает, это английская сказка. А Гельмут спросил, может ли и к нам прилететь Мефистофель. И они стали загадывать, кто и о чем его попросил бы, если бы он прилетел сюда. Я и сама стала загадывать, но потом опомнилась. Я им объяснила, кто такой Мефистофель и что не нужно его ни о чем просить. И я решила с ними помолиться, как учила бабушка. Я раньше не понимала, почему люди молятся, если не верят. Я не верю, я в этом тверда. Я не верю в Бога, но, получается, подозреваю, что есть Дьявол? Я не знаю, не умею ничего объяснить так, как умеешь ты.

Нас не выпускают гулять в сад. Очень много раненных осколками.

Я вижу все меньше знакомых мне людей. Они прощаются с папой и мамой так, точно уходят на час или на два. Но они больше не возвращаются.

Сегодня мама привела нас к герру Гитлеру, и мы пели Шуберта. Папа на губной гармошке пробовал играть «Соль минор» Баха. Мы смеялись. Герр Гитлер обещал, что скоро мы вернемся домой, потому что с юго-запада начался прорыв большой армии и танков.

Сегодня я слышала, как министр фон Риббентроп убеждал герра Гитлера его оставить, но герр Гитлер сказал, что от дипломатов теперь нет пользы. Когда фон Риббентроп уходил, у него текли слезы. Я стояла у двери и не могла заставить себя отойти. Я подумала: а какая от нас польза? Нет, сама я бы все равно осталась с мамой и папой, но маленьких хорошо бы отсюда увезти. Они тихие, почти не играют. Я видела генерала Грейма и его жену Ханну: они прилетели с юга. Значит, можно и улететь? Если самолет маленький, можно посадить малышей, даже без Гельмута. Он плачет каждую ночь, а днем смешит всех и играет с Хайди вместо меня. Генрих, я только сейчас стала чувствовать, как я их люблю: Гельмута и сестренок. Они немножко подрастут, и ты увидишь, какие они!

Сегодня не обстреливают. Мы выходили в сад. Герр Гитлер нашел для меня крокус. Я спросила его, что с нами будет. Он ответил, что если не будет самолета, нас выведет сахиб. Я спросила о другом – что будет потом, после… Он сказал: «Игроков, которые не справились, выводят из команды. Но команда продолжит игру». Я спросила, как же ее продолжить, если всё разбомбили и взорвали? Мама на меня накричала, назвала несносной и бесчувственной. Герр Гитлер взял нас обеих за руки и сказал, чтобы мы не ссорились, потому что в Германии наступает время женщин и что женщин победить нельзя.

Значит, нас все-таки, вывезут? Или мы уйдем… Я сказала об этом маленьким. Они сразу стали собирать игрушки…

Я сумела на минутку прийти к герру Гитлеру и спросить его, нужно ли мне сказать тебе в письме что-то такое, что говорят, когда знают, что больше не увидятся. Он ответил: «Скажи».

Я на всякий случай с тобой попрощаюсь. Мне уже нужно отдать письмо. Потом пойду к маленьким. Раньше мы были мы; теперь, с этой минуты, есть они и я.

Генрих… Помнишь, что я один раз сделала в нашем саду, в Рейхольдсгрюне? Тебе тогда не понравилось, ты сказал, что целуются одни девчонки. Можно я представлю себе, что опять это сделала? Я не знаю, что ты ответишь, но я уже представила. Какое счастье, что это у меня есть, и оно теперь такое же большое, как у взрослых. Еще у меня есть Гёте.

И слух мой чаруя,Течет его речь,И жар поцелуяГрозит меня сжечь.

Где духу набраться,Что б страх победить,Рвануться, прижаться,Руками обвить?

Твоя Хельга Геббельс. Закончено 28 апреля 1945 года.

«Бедный Руди!»

Его подлинного имени история не сохранила. В 1930 году ему было шестнадцать лет, три из которых он проработал уборщиком в грязной забегаловке в пригороде Ла-Паса. Последний год его, правда, повысили, поставили за стойку, и он быстро выучился сливать местную бурду в так называемый коктейль. Этот «коктейль» свои не пили, но паренек упорно смешивал его каждый вечер, предвкушая необычного гостя. И этот гость появлялся: плотный, с большой тяжелой головой, холеными руками… Его круглое лицо постоянно сохраняло выражение какой-то веселой свирепости; тонкие губы всегда казались приоткрытыми, возможно – из-за глубокого шрама, пересекавшего левую щеку. Иногда он приходил в форме, или местной боливийской, поскольку был в чине лейтенант-полковника, или своей бывшей – капитана немецкого рейхсвера. Но чаще – в штатском: от его белоснежных воротничков, золотых запонок, надушенных шейных платков веяло на мальчишку чем-то нездешне-заманчивым, и от этой нездешности захватывало дух. Гость смотрел ласково, пил «коктейль» пивными кружками и не пьянел. Часто он своей мягкой ладонью приподнимал подбородок мальчишки, нетерпеливо вертел его лицо в обе стороны, вглядываясь в совершающиеся перемены: росли усы, полудетский подбородок разъехался, обозначились высокие скулы, квадратная челюсть затвердела; зеленые глаза ушли вглубь и стали еще зеленее… «Гут, Руди, гут», – говорил нездешний гость и похлопывал по щеке.

Этот зеленый цвет глаз теперь казался парнишке даром небес, и по ночам он молился, чтобы Господь не отнял у него ни его глаз, ни нового имени «Руди».

Он уже понял, что кого-то напоминает ласковому немцу, и это напоминание – залог счастливых перемен в его убогой жизни нищего боливийского мальчишки.

Просить Господа стало больше не о чем: Руди сделался таким, каким хотел его видеть хозяин, и даже приобрел над своим хозяином власть, которой пользовался с тех пор, как они вместе покинули Боливию.

Хозяина звали Эрнст Рем. И однажды в ресторане отеля «Кайзерхоф», он сам показал Руди высокого офицера в летной куртке, резко вздернувшего квадратный подбородок и окинувшего их пару подчеркнуто высокомерным взглядом зеленых глаз. В глубине этих глаз Руди почудилась угроза.

Впрочем, со своим двойником по имени Рудольф Гесс, наш Руди вторично не встречался. Хозяин больше никогда не брал его с собой; Руди было приказано жить на вилле около озера и не высовывать носа. А зачем было его высовывать, если у него теперь все было: еда, выпивка, красивые вещи, машина, два мотоцикла, яхта. Запретов было мало, развлечений – до сыта, обязанность одна.

Всё это закончилась в одночасье. На рассвете вломились какие-то парни в черном, вытащили хозяина из постели и увели. Руди дали в ухо, с гоготом попинали ногами и бросили. Он ничего не понял, и хотя ощущал в животе ледяной комок страха, но и не подумал бежать, а просто сидел на вилле и ждал хозяина, как верная собачонка.