Елена Семёнова - Честь – никому! Том 2. Юность Добровольчества Страница 13

Рассчитывал Алёша подольше пожить дома, отдохнуть, налюбиться с молодой женой, но прошло совсем немного времени, и обстоятельства вынудили его уезжать. Местные фронтовики и молодёжь, повально увлекшаяся большевизмом, буквально не давали Алексею прохода. Иногда заявлялись недавние друзья, пытались агитировать. Алёша реагировал резко, и разговоры часто оканчивались ссорой. Случалось ему, идя по улице, слышать злобное шипение себе вслед: «Офицер… Контра…» Вначале Алексей не обращал на это внимания, но постепенно стал раздражаться. Спросил при встрече Давыдку:

– Объясни мне, какого чёрта ваши не дают мне прохода?! Я боевой офицер, я честно гнил в окопах три года! В чём вы меня обвиняете? Я ни словом, ни делом не выступал до сих пор против вас. Но вы делаете всё, чтобы вынудить меня к этому. Зачем?!

– Не выступал против, да. Но и за не выступал. Сторонишься, обособляешься, новой жизни не принимаешь… Враг ты нам, Архиерей, как не крути. На нашу сторону ты не пойдёшь, а по серёдке не долго удержишься. Ты нам можешь стать опасен.

– Так, может, прямо сейчас и шмальнёшь меня?! – крикнул Алексей. – Давай! Избавитесь от потенциальной опасности!

– А ты не ори на меня! Вспомнил, благородие, как нашего брата на передовую гонял?! Так здесь тебе не фронт! И не пятнадцатый год! Так что язык прикуси! Здесь мы власть! Захотим и шмальнём!

– Я власти дезертиров и предателей не признаю! – выпалил Алёша.

– Вот и раскрылся! – усмехнулся Давыдка. – Шкура офицерская… Даже бабу себе нашёл – из благородных! Наши, чай, не годятся уже? Благородная скуснее? – и сплюнул презрительно.

Не выдержал Юшин и «наградил» бывшего друга хорошим тумаком, как бывало прежде в мальчишеских ссорах. Но не ответил тем же Жердь, как тогда, не кинулся валить обидчика на землю, а встал, отряхнулся, процедил сквозь зубы:

– А вот об этом ты ещё пожалеешь! – и ушёл.

А вечером прибежал Матвейка, сказал, отдышавшись:

– Арестовать тебя решили, дядя Алексей! Петька Игошин сам слыхал, как брательник его Тимоха говорил, что тебя арестовать надо!

– Да за что ж? – охнула и осела на лавку мать.

– Контрреволюция, говорят, – пожал плечами Матвейка, зачерпнув ковшом ледяной воды из кадки.

– Надо же, а я и не знал, что фингал на Давыдкиной морде равен покушению на советскую власть. Мало я ему всыпал… – фыркнул Алексей.

– Вот они, дружки твои! – крикнул отец. – Мало их пороли, сукиных детей!

– Уймись, старый! – мать оправилась от испуга, поднялась и заявила решительно: – Уезжать тебе надо, сынок. Немедленно. Поезжай к Антону в Новониколаевск. Там они тебя не достанут.

– Ладно, – махнул рукой Алёша. – Видать, с судьбой не разминёшься… Поеду.

В четверть часа собрали нехитрые пожитки. Отец Диомид запряг свою небольшую, серую кобылку:

– Сам свезу. Этак безопаснее будет.

Алексей усадил Надю в телегу, расцеловав на прощанье мать и сестру, забрался следом сам. Под покровом ночи покинул поручик Юшин родную деревню, немногим разминувшись со своими бывшими друзьями, шедшими его арестовывать.

В Новониколаевске остановились на квартире брата. Раздобрел Антошка на тестевых харчах, приосанился. Мужика уже и не заподозрить в нём. Не дать, не взять – барин. Волосы зачёсаны, усы и борода аккуратно подстрижены, дорогой костюм, карманные часы золотые, очки…Несколько лет уже жил Антон в городе, следя за делами тестя, часто выезжая по делам в другие области. Квартира его располагалась в центре города, была просторной и дорого обставленной. Дороговизной и изяществом обстановки увлекался Акинфий Степанович. Ещё на первых порах будучи по делам в Китае, закупил он там огромной высоты зеркало. Было оно столь велико, что не входило в двери, а потому новый дом находчивый хозяин строил, предварительно установив дорогое зеркало. Много всевозможных дорогих и красивых вещей собрал Акинфий Степанович, часть отдал в приданое дочери Мане, и теперь они украшали квартиру, в которой жила она с мужем. Долгое время живя в городе, Маня успела отвыкнуть от деревенской жизни и превратилась в типичную мещанку. Молодость её уже минула, но она следила за собой, стремилась одеваться красиво. Правда, понимание красоты было у неё своеобразным, и Алёша счёл её наряды слишком яркими, до безвкусья. Пятерых детей родила Маня мужу. Один умер от кори, старшая дочь училась в пансионе, сын-гимназист жил с родителями, а младших забрал к себе дед. Маня пыталась вести «светский» образ жизни, бывала на всевозможных мероприятиях, участвовала в благотворительных обществах, прочла несколько книг и с глубокомысленным видом изрекала заученные цитаты. Хозяйство она препоручила экономке, нанять которую уговорила мужа. Антон, занятый работой, прихотям жены не перечил, жалея силы и время на домашние скандалы.

Приехавших Алексея и Надю Маня поселила в просторной и светлой комнате, занимаемой до поступления в пансион её дочерью. Бурной радости приезду гостей она не обнаружила, но вела себя подчёркнуто вежливо и предупредительно. Антон же был рад встрече с братом. Правда Алёше показалось, что радость эта была, во многом обусловлена надеждой Антона втянуть его в «организацию», о которой упоминал отец. Что из себя представляла эта организация, Алексей узнал скоро, придя вместе с братом на её тайное заседание.

Братья немого запоздали. Когда они вошли, говорил довольно высокий человек лет тридцати пяти-сорока с продолговатым, высоколобым, гладковыбритым лицом и глубоко посаженными, умными глазами. Он был одет в штатское, но в осанке его, в движениях Алёша безошибочно угадал офицера. Оратор был немногословен. Речь его, без цветистости и пафоса, была темпераментной и убедительной. В ней не было красивых фраз и митингового задора, но было слово, точное и решительное, была искренность. Речь неизвестного офицера сразу захватила Алексея.

– Необходимо каждому поступиться своими партийными убеждениями для общего дела, – говорил он. – Россия, господа, выше партий, выше личного самолюбия. И ей одной мы должны служить! Через армию – придём к Сибирскому Учредительному Собранию, а затем к сильной, единой, нераздельной России! Всё для победы, господа!

Правда! Правда! – готов был согласиться Алёша. В говорившем он почувствовал не болтуна, к которым успели привыкнуть, а человека слова и дела, человека, умного и готового действовать. То был редкий тип делателя, организатора. И Алексей поверил ему. Позже от брата он узнал, что выступавшим был подполковник Гришин-Алмазов. Не случись того собрания, кто знает, чтобы делал Алёша? А так, встретив на своём пути такого человека, не смог не пойти за ним, уклониться, не откликнуться на пламенный призыв, не поддержать того, что счёл правильным.

Несколько раз посещал Алексей собрания, познакомился с Гришиным лично, а после вступил в его организацию. Прав оказался Давыдка, не удалось сохранить нейтралитет. Может, и к лучшему? Негоже болтаться навозом в проруби, надо же и к какому-то берегу пристать…

Девятнадцатого мая Гришин объявил:

– Договор с чехами достигнут. Выступаем ровно через неделю. Прошу всех быть готовыми.

Многие питали надежду, что, кроме чехов, окажут помощь союзники, которые непременно высадят свой десант во Владивостоке. Иные утверждали, что десант уже высажен и спешит на подмогу. Алексей предпочитал слухам не доверять. И казалось ему, что лучше будет, чтобы эти союзники не высаживали никаких десантов. Если борьба правая, так народ поймёт это, и сам сметёт большевиков. А просить помощи во внутренних делах у чужаков – не дело. Это, как если бы муж, которому жена изменила, вместо того чтобы самому отходить её, подол задрав, пригласил ещё двух-трёх соседей в помощь. Не любил Алёша политики, отогнал привычно сомнения – есть приказ, и надо выполнять.

И, вот, двадцать шестого восстание началось. Подкатили по железной дороге чехи, ударили барнаульцы, и рухнула советская власть в какие-то полчаса. И зачем нам союзники? Сами больно здорово управимся!

В Новониколаевске наблюдалось заметное оживление. Доморощенные ораторы уже спешили блеснуть красноречием, повсюду расклеивались приказы и призывы к населению. Алёша шёл по улице и думал, что сейчас ему надо будет огорчить милую Надиньку, сообщив ей о своём завтрашнем отбытии на фронт. Не успели пожениться, а уже разлука. Хорошо всё же, что они перебрались в город. Здесь, у Антона и Мани, будет ей лучше, чем в деревенской глуши, столь чуждой ей. С такими мыслями дошёл Алексей до дома, и едва переступил порог, как две нежные, мягкие руки обвились вокруг его шеи, а жаркие губы приникли к щеке:

– Живой! Я так волновалась всё утро… Мне так страшно было, словно тогда, в Киеве…

Всё утро Надя не находила себе места. Заслышав выстрелы, вздрагивала, бросалась к окну, силясь представить, где теперь может быть Алёша. Маня невозмутимо сидела за изящным чайным столиком и раскладывала пасьянс. На Надю смотрела она насмешливо-снисходительно: