Давид Гроссман - Львиный мед. Повесть о Самсоне Страница 13

И «душе его тяжело стало до смерти».

И, когда настал этот миг, он открывает Далиле свой секрет. И не только секрет, но и «все сердце свое». Три раза возвращается это сочетание слов в двух библейских фразах. Что же это значит — «все сердце свое»? «…бритва не касалась головы моей, ибо я назорей Божий от чрева матери моей; если же остричь меня, то отступит от меня сила моя; я сделаюсь слаб и буду как прочие люди». Вот и открыл ей «все сердце свое».

Здесь возникает мысль, что не только суть секрета была важна для Самсона, но и сам факт, что секрет у него был. Этот секрет был своего рода «военной тайной», касающейся его уязвимой точки, и принадлежал только ему и его матери. Открыв его, Самсон решился испытать судьбу, как обычный человек.

Далила сразу чувствует, что на сей раз он не дурачит ее. Произнесены слова правды. Она зовет «владельцев Филистимских» и объявляет им, что добралась до корня секрета. Они уже по ее голосу чувствуют, что на сей раз свершилось. Снова они поднимаются к ней в комнату и приносят серебро за измену.

Когда они приходят, Самсон уже спит. «И усыпила его Далида на коленях своих», — написано в тексте. Глаза у Самсона закрыты, но под веками проходит вереница картин и воспоминаний; дорога долгая, бурная и изнурительная. Самсон следует по ней шаг за шагом — туда, откуда все началось, а потом пошло вкривь и вкось из-за многих предательств.

Здесь можно найти ответ на вопрос, поставленный раньше: зачем Самсон воспроизводил в себе разрушительные воспоминания о том, что отравило ему жизнь с самого ее начала? Наверное, этот вопрос многие из нас могут задать самим себе и подумать: почему люди непременно возвращаются к своим самым разрушительным переживаниям в течение всей жизни, вновь и вновь поднимая в себе тяжкие и пагубные чувства?

Не от того ли самого ощущения, что ты всем чужой? В такие минуты происходит отчуждение от родителей, близких и всех людей на белом свете. Ожог от жизни приводит к ощущению случайности человеческого бытия.

Так было, когда мать Самсона произнесла эти страшные слова «до смерти своей». Тогда ему был вынесен приговор. Туда во сне он хочет вернуться — ведь там началась драма всех заложенных в него основ. И на этой дороге, странной и горькой, снова пылает в нем ощущение жизни, хотя он обжигается снова и снова. Ведь все люди обособлены, загадочны и непостижимы друг для друга — а, возможно, и для самих себя. Ведь и на самом деле все мы бесконечно одиноки.

Самсон спит, изнуренный. Закончено странствие. Теперь наконец он может стать «как прочие люди» — и впервые пробует эту щепотку слов на вкус.

А может, это вовсе и не болезнь — быть «как прочие люди»…

Может, это то, чего в глубине души Самсон и желал всю свою жизнь.

Как это сказано в прекрасном стихотворении Леи Гольдберг[46] «Любовь Самсона»:

…А то и не ведал, что сужденобыть назиром,[47] все знать наперед,Простое ведь, как разгадка, оно,Сердце то, что в груди живет.

Далила призывает «человека» — видимо, того самого, что сидел в засаде; но не он, а она собственными руками сбривает семь кос с головы спящего Самсона. Может, чтобы не допустить для Самсона унижение от стрижки чужаками — или наоборот, унизить его еще сильнее. А возможно, это ее способ проститься с ним и вновь испытать остроту пережитых ими чувств. Очень хочется с расстояния в тысячи лет заглянуть ей в лицо, пока она погружена в свое занятие; увидеть на нем смену выражений — и радость прикосновения, и жажду уничтожить его мощь; наверное, движения у нее мягкие, а пространство между их лицами наполнено жаром последней близости и холодом предательского разрыва.

Силы уже покидают его, но он еще спит, о том не ведая. Далила снова окликает его, в четвертый раз: «Филистимляне идут на тебя, Самсон!» Он пробуждается ото сна и говорит себе: «…пойду, как и прежде, и освобожусь». Напрягает мышцы, как делал всякий раз, и обнаруживает, что «Господь отступил от него».

Пришедшие по зову Далилы филистимляне тут же выкалывают ему глаза. Его живые, сверкающие, страстные, беспокойные глаза. «Самсон давал волю глазам, — говорили хазаль,[48] мудрецы эпохи Мишны и Талмуда. — Потому филистимляне ему глаза и выкололи».[49] Подобно тому, как он вырвал ворота Газы, так они вырывают ворота лица его, душу его. Кто способен представить, что творится в этот миг с Самсоном? Можно лишь догадываться, что он охвачен не только физической мукой от выкалывания глаз, не только яростью и болью от предательства любимой. Самсон в этот миг терзается сознанием, пришедшим к нему впервые с отроческих лет, когда Дух Господень стал раскачивать его, как колокол: кончилась его сила богатырская. Его тело больше не подчиняется ему, как прежде. Сейчас даже собственное тело — чужак для него и предатель.

Безглазого, в оковах перевозят филистимляне Самсона в Газу и ставят его там мукомолом в темницу. Теперь, когда он день-деньской ходит бесконечными кругами вокруг жерновов, когда весь обращен в самого себя, он, возможно, впервые в жизни начинает видеть то, чего не видел, будучи зрячим. Видит всю свою жизнь целиком — этот рок, что швырял его из стороны в сторону, не давая ни права на выбор, ни единого мига передышки.

Он лишь ходит по кругу и мелет, и уже нет у него ни особого секрета, ни сияющих волос на голове, ни силы выше человеческой. На закате дней он осознает границы собственных сил, а может быть, и подлинную свою суть — освобожденную, не подгоняемую мощными порывами тиранившего его «Духа Господня». Возможно, иногда он даже способен наслаждаться своим человеческим «я» — «я», которого он был лишен еще до рождения. (А может, ему полегчало и оттого, что Далила сняла груз семи длиннющих кос, которые никогда не стриглись и струились водопадом вдоль всего туловища. Они ведь тоже стояли стеной между ним и остальным миром.)

Так текут его дни. Волосы начинают вновь отрастать, и мало-помалу сила к нему возвращается. Может показаться, что Самсон весь погружен в работу мукомола. Но в иврите у слова с корнем — тхн- (литхон — «молоть») существует еще одно значение, напрямую связанное с сексом и появляющееся уже в книге Иова: «Пусть моя жена мелет на другого, и пусть другие издеваются над нею».[50] Это слово бытует и в современном израильском сленге, самом грубом. Оно могло стать причиной для легенд о том, как Самсон провел свои последние дни: Талмуд утверждает, что «каждый и всякий приводил к нему в дом узников свою жену, чтобы понесла от него».[51] Такая подробность, на первый взгляд пикантная, на самом деле выглядит как очередной способ издевательства над Самсоном: к нему относятся как к быку-производителю.

Но вот однажды его выводят из темницы и выставляют перед гогочущей толпой. «Владельцы Филистимские» ведут приготовления к великому жертвоприношению в честь своих богов — собираются возблагодарить Дагона,[52] отдавшего Самсона в их руки. Самсон стоит перед ними. Они оглядывают его в изумлении. Видимо, и поверженный он кажется чудом природы — и тем больше их восхищение перед осилившим его Дагоном. Насладившись этим зрелищем, филистимляне возвращают Самсона в темницу и продолжают пировать. А потом, разгулявшись, требуют, чтобы его снова вывели к ним: «пусть он позабавит нас». И вновь приводят его из темницы. «И он забавлял их». Здесь некоторые комментаторы трактуют это как «представление» с эротическим оттенком, потому что ивритский корень — цхк-[53] не раз употребляется в Ветхом Завете для описания сексуального акта.[54] В любом случае нет сомнения, что Самсона на глазах пирующих филистимлян подвергают различным унижениям.

Он слышит гогот и рев филистимлян, но увидеть ничего не может. Он там единственный сын Израилев среди трех тысяч филистимлян, мужчин и женщин, «смотревших на забавляющего их Самсона». Лишь один отрок стоит рядом с ним, держит за руку и водит его. В какой-то момент Самсон оказывается между столбами, на которых стоит дом. Самсон, прирожденный боец, тотчас чует, что ему выпал шанс. Он просит отрока, который водит его за руку, чтобы положил его руки на эти столбы, «…подведи меня, чтобы ощупать мне столбы», — говорит он, и от этого странного и редкого глагола — «ощупать» — исходит ощущение ласки, теплоты, осязаемости, до дрожи противоречащее тому, что Самсон собирается сделать. Отрок кладет его руки на столбы. И пальцы Самсона прикасаются к миру последним прикосновением, прощаясь и с самим осязанием, таким для Самсона важным. Наверное, эти пальцы вспоминают все — все, чего когда-то касались: разных людей и, конечно, женщин; льва и мед; лисиц и веревки; скалу, и ослиную челюсть, и источник; и блудницу, и ворота города; и Далилу.