Альберт-Эмиль Брахфогель - Людовик XIV, или Комедия жизни Страница 13

Мольер остановился.

— Послушай, кто-то зовет нас!..

— Пустяки! Это, верно, была кукушка.

— Мне послышалось, однако, мое имя.

— Ну вот еще! Так ты думаешь перейти к Гаржу? Как бы не так! Неужели ты думаешь, что я за тем пошел за тобой? Нет, не будет этого: я позабочусь, чтобы ты не попал в руки бездельника. Спроси де Круасси и Лагранжа, спроси тех, кто его знает, не самый ли он коварный, жадный, низкий человек. Если он еще…

— Мольер, Батист! — раздалось очень явственно позади них.

— Черт побери, это что такое? Сюда! Здесь! Как будто женский голос.

Они остановились. На ближайшем холмике с узелком в руках появилась двенадцатилетняя дочь Мадлены.

— Арманда?! — воскликнул Мольер и поспешил к ней навстречу. — Дитя мое, что ты делаешь? Ты убежала из дома!

— Наконец-то я поймала тебя! — Она уронила узелок и бросилась к нему на шею. — Ха-ха-ха, конечно, я убежала. Я хочу остаться с тобой, ты меня любишь, я не хочу больше, чтобы старая била меня, и пойду с тобой, мой друг, мое сокровище!

Она целовала его с какой-то вакхической страстью, смеялась, плакала и едва могла говорить от усталости. Сердце ее сильно билось, и она страшно запыхалась. Мольер был глубоко тронут. Девочка эта, его любимица, осталась верна ему, она бросила родителей и привольную жизнь, чтобы делить с ним заботы и лишения. Чувство горячей, ревнивой, полуотеческой, полубратской любви загорелось в его сердце к этому запыхавшемуся, дрожавшему ребенку, который не мог достаточно нацеловаться с ним и был так счастлив.

— Будь благоразумна, милочка, — сказал он, слегка покраснев и отстраняя волосы с ее лица. — Пойдем, уже становится поздно, и ты очень утомлена, бедняжка!

Он больше потащил, чем повел, ее к Койпо.

— Она едва стоит на ногах.

— Шарль, я лучше сам понесу свою сумку, а ты посади ее на Иеремию, пока она не отдохнет.

— Как хочешь, — проворчал Койпо, — но эта девчонка причинит нам только одно беспокойство! Подумаешь, право, какая приятная обуза!

С этими словами он снял с осла различную поклажу, и Мольер посадил на седло Арманду, которая молча взяла повод в руки. Оба мужчины понесли вещи и, не говоря больше ни слова, продолжили свой путь.

— Ну скажи ты мне, негодная девчонка, — вырвалось наконец у Койпо, — и с чего ты выдумала бежать за нами? Дьявольщина, что мы будем делать с тобой? Ты слишком еще молода, чтобы зарабатывать себе на хлеб, и слишком уже велика, чтобы бегать так за мужчинами!

— Почему я бегу за Мольером, папа Шарль? Ха-ха, потому что хочу! Я хочу теперь иметь свою волю и стоять на собственных ногах! Теперь уже навсегда останусь с Мольером. Что ж, я разве не могу петь и плясать? Не правда ли, Батист, ты скоро сделаешь из меня прекрасную актрису? А ты думал, Койпо, что я хочу быть вам в тягость. Нет, у меня тоже есть своя гордость. Если же вы меня приведете обратно домой, я все-таки убегу от старой! Где вы переночуете?

Мольер колебался между умилением, тягостным беспокойством и замешательством. Он давно знал, что Арманда — сумасбродное существо, которое трудно обуздать, и знал также, что она могла быть чрезвычайно сердечной. Самостоятельность же ее, страстность и понятия, несвойственные ее возрасту, немало смущали его.

— В Пти-де-Пре, там, внизу, — отвечал он коротко. — Нам осталось еще добрых три четверти часа до того места, Шарль.

Вдруг на кустах и на дороге показался свет. Путешественники обернулись с испугом. Лошадиный топот раздавался недалеко от них.

— Нас преследуют, — воскликнул Койпо, — и, верно, благодаря этой проклятой девчонке! Это люди принца.

— Которые обвинят нас в том, что мы тебя отняли у матери, Арманда!

— Ну, этого не будет!

И девочка соскользнула с Иеремии.

— Прощайте, я побегу вперед, чтобы они не нашли меня с вами.

— Но я скажу, что ты была здесь и помогу разыскать тебя. Твоя мать имеет на тебя права, и я не хочу, чтобы меня считали похитителем детей!

— В таком случае я скажу им, что убежала сама. Мать, конечно, прибьет меня до крови и запрет, но, как только я буду свободна, я опять убегу и отыщу тебя.

Тут девочка с решительным видом пошла навстречу всадникам, которые приближались к ним в числе десяти или двенадцати человек.

— Это он, мы нашли его! — закричало несколько голосов, и шевалье де Фаврас подскакал к Мольеру.

— О, милостивый государь, — воскликнула Арманда, — не делайте ему ничего. Я ведь сама убежала от матери!

— Мы не заманивали ее, честью заверяем вас, господин! — с умоляющим видом обратился к ним Койпо. — Возьмите ребенка и оставьте нас спокойно продолжать путь, мы честные люди.

— Но, боже мой, — сказал Фаврас, — я не понимаю, о чем вы говорите! Что нам за дело до девочки и кому она принадлежит? Мы приехали за господином Мольером, нам приказано немедленно везти его обратно в Пезенас. Его высочество только что узнал о вашем отъезде и пожелал опять видеть вас. Вы должны ехать.

— Принц хочет видеть меня?! Честный господин, из милости прошу, отпустите меня! После аудиенции я не желаю иметь еще подобную.

— Не могу помочь вам, Мольер, приказание слишком строго на этот счет, а болезненное состояние принца заставит нас даже прибегнуть к силе, если вы не захотите ехать добровольно.

Не бойтесь ничего! Ручаюсь вам за самый лучший прием.

Ни вы, ни кто-либо из ваших друзей не должны оставить Пезенас с горькими чувствами. Вы, право, сделаете доброе дело, Мольер, если пойдете с нами к его высочеству.

Мольер, Арманда, Койпо и старый Иеремия вернулись наконец в сопровождении всадников около полуночи в Пезенас и, прежде чем вернулась Мадлена, Арманда нашла уже себе ночной приют у удивленной девицы Дебрие. Мольера же привезли со всем его имуществом в замок и поместили в веселенькой, хорошо меблированной комнате.

— Отдохните тут спокойно до завтра! Все, что вы ни пожелаете, будет к вашим услугам. Вы здесь не пленник, а гость принца. Его высочество объявил, что не заснет, пока не узнает о вашем приезде. Спокойной ночи.

— Но какие же намерения его высочества?

— Завтра вы больше узнаете об этом. Верьте только моему слову, что намерения самые лучшие, и будьте спокойны.

Задумчиво лег актер в постель. Прошло немало времени, пока усталость не победила наконец возбужденное состояние его духа. Ему снилось, что Фортуна была великаншей, а он — карликом. Она играла им как мячиком, и он находился в смертельном страхе, что вот-вот она уронит его, и медное колесо, на котором она каталась по свету, переедет через него и раздавит. У Фортуны было безжалостное лицо принца.

Существуют испокон века благородные, богато одаренные натуры, воззрения и понятия которых так противоречат их воспитанию, обстановке и положению в свете, что они становятся похожими на человека, носящего железное платье. Это платье принуждает к движениям, не имеющим ничего общего с внутренним миром, и заставляет всегда поступать против свободной воли. Такие люди обыкновенно находятся в борьбе с собой и выходят из нее такими же рабами обстоятельств, какими были прежде. Только большое несчастье способно заставить их взглянуть на жизнь с другой точки зрения. Оно приводит их к сознанию собственного ничтожества и, разрывая все прежние, стесняющие оковы, возвращает человеку его собственный, лучший, до тех пор извращенный характер.

Такая натура была у принца Конти, и таким тяжелым испытанием была для него смерть Серасина. Его сокрушение и самоосуждение были ужасны!.. Счастье еще, что его прежний противник, граф д’Аво, и энергичный президент де Бокер находились при нем. Оба действовали не только как честные слуги правительства, но смотрели еще на Конти как на нравственно больного, и чем больше в эти ужасные дни заглядывали они в глубину его потрясенной души, тем больше могли и оценить его. Можно было подумать, что Конти обратит весь свой гнев на аббата Даниеля как на действительного виновника этой незаслуженной смерти и что неприязненные его чувства к Мазарини усилятся. Аббат очень этого боялся, но на деле вышло иначе. Для глубоко чувствующей души Конти при ее нравственном пробуждении последние слова Серасина стали законом. Первым его делом, когда разум несколько пришел в себя и физические страдания поутихли, было послать от собственного своего имени донесение Мазарини, в котором, говоря о прискорбном происшествии, он убедительно просил освободить его от важных обязанностей, возложенных на него королем. Он после такого происшествия не считал уже себя способным представлять королевское достоинство и внушать доверие, которое необходимо для исполнения этих высоких обязанностей. Он просил кардинала только об одной милости, а именно: помочь ему искупить перед семейством умершего совершенную против него несправедливость. Граф д’Аво сам повез это послание в Париж.