Райдо Витич - Послесловие Страница 13

— Сестренка, — выдохнул тот, смущенный, растерянный. Обнял робко. — Лена?

И встряхнул, отодвинул, в лицо заглядывая:

— Пчела! Ленка!!

Она звонко рассмеялась, легко, от души. Даже голова болеть от счастья перестала. И подумалось, а ведь впервые за долгие годы она смеется искренне и беззаботно!

— Жив, тетя Клава. Жив! — по щеке огладила.

Он ее за руки схватил, сжал ладони, заулыбавшись во всю ширь:

— Откуда ты, птица счастья?! Ведь погибла вроде тогда!

— А и ты в погибших числился, — засмеялась.

— Хохотушка! Ну, мать моя женщина, Ленка! Откуда ж ты свалилась?!

— С госпиталя Леня. В Москву надо, к Коле.

— К Коле? Это к Санину что ли? Нууу!! — отпрянул засмеявшись. — Сладились все же, нашлись!

— Поженились!

— Ой, блин! А отметить?!

— Так ты вон грозен как! Не пускаешь бедную девушку домой. Низззя, говоришь, «шпиенка».

— Ладно тебе. Пчела ты! Ну, ничуть не изменилась! Жужжишь как и раньше! Давай к нам. Мужики, ну-ка быстро приняли! — приказал, подсаживая девушку. Сразу пары четыре рук втянули ее в вагон и, тут качнуло. Тронулся состав.

Фенечкин запрыгнул уже на ходу.

— Ну, Ленусь, ну подарок! — руками развел. — Так, всем слушать — до станции назначения девушка с нами едет! И чтобы ни гу-гу! Голову лично сниму! Это мой старый друг! Еще в сорок первом в Белоруссии фрицам прикурить вместе давали! Так что, чтобы с особым уважением! Ясно?!

— Ясно, что ж тут?

— Без вопросов, — отозвалось довольное.

— Сейчас и чайку и чего покрепче за встречу, товарищ старший лейтенант, — закивал Махлаков.

— Сообразите уж! — и кивнул Лене за перегородку. — Пошли ко мне пока.

Сел на топчан, ей сесть предложил, фуражку в изголовье кинув. Фитиль в гильзе на ящике вытащил, чтобы пламя ярче горело.

— Ну, рассказывай, каким Макаром в госпиталь определилась? Работала?

— Да нет, — расстегнулась, оглядывая закуток. — Служила. Капитан. Особые поручения. А в июле накрыло. Дальше даже не пытай — ничего в голове на эту тему. Здесь уже очнулась, из документов только паспорт и девственно чистая на предмет службы медицинская книжка.

— Это как?

— Да есть подозрения — как. Вопрос — зачем? Доберусь до столицы, выясню.

— Особые поручения это разведка?

— Да.

— Тогда что-то понятно.

— Да? А мне ничего, — хмыкнула. — Ты как? Лейтенант! — рассмеялась, рожицу скорчив. И застонала, резко улыбку потеряв и смех и ориентиры. Обнесло голову — Фенечкин только успел Лену перехватить.

— Эй, ты чего? — испугался.

Она не меньше. Выступившую испарину с лица оттерла, села нормально, пальто совсем расстегнув и ворот кофты:

— Душно.

— Может голодная? Махлаков, что там с ужином?!

— Сейчас, товарищ старший лейтенант!

— Ты это, Лен, давай кушать и спать. Здесь ляжешь, здесь удобно, а я к пацанам.

Лена кивнула и таблетки из кармана достала: нехорошо было, голова кругом, слабость и туман это надоевший в голове опять. Не дай Бог ему вернуться!

— На таблетках смотрю, — обеспокоено посмотрел на нее мужчина.

— Да, — выдохнула. — Только недолго помогают. Воды дай?

Не только воды дали — накормили, напоили, отвлекли и шинель дали, чтобы ночью не замерзла. Хорошие ребята, веселые, заботливые — свои, что говорить?

— Ты зови, если что, — серьезно предупредил Фенечкин. Когда она легла и укрылась.

— Нормально все, Леня, — заверила. А у самой внутри все дрожит от слабости и то в жар, то в холод кидает. На людях продержалась, а как одна осталась, хоть кричи — ни лежать, ни сидеть не может — мутит.

Немного и видно таблетки действовать стали — боль притупилась, слабость стала более приглушенной. Лена заснула.

Пять дней в пути были и все пять дней Лену кормили, как на убой, веселили, ухаживали, Фенечкин за «мигрофеном» на станции сбегал, хотел вовсе врачиху какую притащить, но Лена отказалась. Подставлять друга не хотела да немного свыклась со своим состоянием, а может, просто цель была и такая, что не было у болезни шансов — выше она всех ранений и волнений была — Коля. К нему рвалась, как советские войска к Берлину в апреле.

Всю дорогу они проговорили с Леней и словно не расставались тогда на том треклятом поле, что как межа легло, на годы, раскидав сплавленных горем того жуткого лета людей.

Сидели Лена и Леня на краю вагона, смотрели на пролетающие мимо составы, леса, поля, поселки и болтали. И было так хорошо, что душа пела, улыбка с губ не сходила, глаза лучились счастьем.

Счастлива она была, абсолютно счастлива. А что голова от боли раскалывается — не беда.

Главное люди-то какие! И живы! Живы!

И "тетя Клава"!

— Не думала тебя встретить.

— А я думал? — хохотнул, пуская дым колечком. — Мне ж по уму вовсе в другую сторону, но вон своих до места доставить надо и домой тогда. Ой, домоооой!

И тоже улыбался, жмурился, как солнышко на картинках в детских книжках. Только там оно упитанное было, а Леня как был худющим, так и остался.

— Не в коня корм, — заметил даже с гордостью. — И вообще, на себя посмотри. Доходяга. Николай твой увидит, не узнает.

— Узнает, — отмахнулась. Уверена была — иначе не случиться. — А ничего ты кавалер. Как был нахалом так и остался. Такие «замечательные» комплименты девушки отвешиваешь: «доходяга».

— А кто тебе правду кроме друга скажет? Ты это, Пчела, приедешь — в больничку двигай, кроме шуток. Доходная — слезы жать только, чтобы на паперти больше милостыню подавали.

— Ты вокруг посмотри — много раскрасавиц? Только война кончилась, Леня, тяжело еще. Эти руины поднимать надо, а там и жирок нагуляем, и платья красивые приобретем. Ты костюм. Будешь представителен, как шлагбаум! — засмеялась.

Фенечкин шутливо надулся, глаза блестели от довольства и смеха:

— И кто из нас наглый? У, Пчела! Все ей покусаться!

Папироску откинул, в небо уставился — серое, дождя жди. Так осень. А на душе вопреки времени года — весна!

— Хорошо, — вздохнула влажный воздух Лена, словно мысли мужчины услышала. — Даже не вериться — кончились фашисты, кончились беды. Добили мы их гадов, душевно, как и надо было.

— Судить их будут.

— Серьезно?

— Кого поймали, верхушку всей клики гитлеровской. В Нюрнберге. Обещали освещать процесс в прессе и по радио.

— Если бы еще суд над этими уродами человечества, вернул погибших.

И нехорошо опять стало.

И подумалось — как вспоминает те дни, так сразу плохо становится.

— Извини, — шею потерла ворот кофты расстегнув, чтобы воздуха больше было. — Не будем об этом, ладно?

— Не будем, — посерьезнел, глянув на нее. — Сама в больничку не пойдешь, Николай утащит силком. Попомни мои слова. Он тогда в тебя по макушку втрескался — невооруженным глазом видно было. Прикидываю, что сейчас будет, учитывая, что поженились. Вовсе, наверное, трясется как над златом.

Лена улыбнулась: тепло стало от воспоминаний. Та нежность Николая и сейчас грела, спасала.

Восьмого рано утром состав прибыл на станцию Москва товарная. Леонид целый вещь мешок девушке хлеба, сахара, тушенки набил, всучил, не принимая отказа. Потом обменялись адресами, обнялись и разошлись. Состав пошел дальше, а Лена то и дело оглядываясь, замедляя шаг, пошла к остановке.

Москва ее удивила и порадовала, и осень со своими красками ни сколько не портила картину, наоборот, превращала ее в чудо. Легковые машины, витрины. Женщины в цивильной одежде, малыши под ручку с мамами — все вызывало восторг у Лены. Она шла и улыбалась небу, людям, зданиям, самому воздуху родного города. И не верилось, что с войны возвращается, что была она не только в ее жизни.

Набережную двенадцать нашла быстро, взлетела по ступенькам, даже не мечтая унять расшалившееся сердце. Только у дверей с цифрой двенадцать чуть замешкалась — волнительно слишком, горло оттого перехватывало, голову кружило.

Нажала на звонок и застыла невольно улыбаясь. Глаза уже видели Коленьку, как наяву видели его радость в глазах, как только он увидит Лену. И почти слышала его гудящий голос, чувствовала силу и нежность объятий, запах его гимнастерки, даже колючки на щеке своей щекой…

Но дверь открыла молодая, симпатичная девушка с острым, хмурым взглядом:

— Вам кого? — оглядела потрепанную незнакомку неопределенного возраста.

— Аа… — Лена отступила от неожиданности, забыла, что хотела. Пара секунд замешательства и смогла хрипло спросить. — Николая Ивановича.

— Он будет только вечером. Но мы не подаем! — и захлопнула дверь.

Конечно, не хорошо, отвратительно! Валя даже палец прикусила от отвращения к себе, но как иначе жить? Невозможно помочь всем.

С тех пор как начали поговаривать о повышении цен, Валя пребывала в шоке и ни о чем ином думать не могла. Она сравнивала цены, что буквально итак ужасали и свою зарплату, и понимала, что если действительно будет повышение, то наступит настоящий голод, а у них с Николаем даже нет НЗ.