Эркман-Шатриан - Рекрут Великой армии (сборник) Страница 13

После перевязки я почувствовал себя гораздо лучше. Через десять минут служитель, не тревожа раны, ловко надел на меня чистую рубашку. Доктор остановился у соседней койки и сказал:

– Эге! Ты опять здесь, старина!

– Да, господин барон, это я, – отвечал артиллерист, очень польщенный, что его узнали. – Первый раз при Аустерлице ранен был картечью, потом при Иене и Смоленске – оба раза удар пикой.

– Так, так, – отвечал доктор. – И что же с нами теперь?

– Получил три сабельных удара в левую руку, защищая пушку от прусских гусар.

Доктор подошел, развязал бинт и спросил артиллериста:

– У тебя есть крест?

– Нет, господин барон.

– Твое имя?

– Кристиан Циммер, вахмистр второй артиллерийской конной бригады.

– Хорошо, хорошо.

Окончив перевязку, доктор пошел дальше. Старый артиллерист так и сиял.

Услышав его имя, я понял, что он эльзасец, и решил заговорить с ним на родном наречии. Это еще больше развеселило моего соседа.

Артиллерист был человеком высокого роста, широкоплечим, с большим носом, гладким лбом, со светло-рыжими усами. Очень славный парень. Он называл меня «Жозефель» и говорил мне:

– Жозефель, смотри, не ешь лекарств, которые тебе дают. Если они плохо пахнут, они тебе ни к чему. Если бы нам давали каждый день по бутылочке вина, мы бы живо поправились.

Когда я выражал ему свои опасения перед лихорадкой, он сердился и, глядя на меня своими большими серыми глазами, говорил:

– Ты, кажется, с ума сошел, Жозефель! Разве такие молодцы, как мы с тобой, умирают в госпитале? Нет… нет… Об этом и думать нечего.

Каждое утро доктора, делая обход, находили семь-восемь трупов. Одни умирали от горячки, другие – от простуды. Всякий раз появлялись носилки, и служители выносили умерших.

Через три недели кость моя начала срастаться, раны затянулись. Я почти не испытывал боли. Циммер тоже поправлялся. По утрам нам давали вкусный бульон, a вечером – кусок мяса с полстаканом вина.

Нам разрешили гулять в большом саду, около госпиталя. Под деревьями здесь и там стояли скамьи. Мы, как важные господа, прогуливались по аллеям в серых халатах и колпаках.

Я рассказывал артиллеристу о Катрин, о нашей любви, наших мечтах о женитьбе и о многом другом. Он слушал меня, покуривая трубку.

Глава XXII. Письмо с родины

Как только я начал вставать, тотчас же написал письмо домой дядюшке Гульдену и сообщил, что легко ранен в руку и нахожусь в лейпцигском госпитале. Я просил его известить об этом Катрин и тетю Гредель.

После того как письмо было отправлено, я места себе не находил. Каждое утро ждал ответа. Мое сердце обливалось кровью, когда я видел, как по палате разносят письма, a мне ничего нет.

Но вот однажды среди других имен было названо и мое. Я протянул руку, и мне дали толстое письмо, покрытое бесчисленным количеством марок. Я узнал почерк дядюшки Гульдена и побледнел.

– Ну что! В конце концов, письма получаются, а?! – смеясь, сказал Циммер.

Я ничего не ответил и, спрятав заветное послание в карман, побежал в сад, чтобы прочесть его там в одиночестве.

Разорвав конверт, я прежде всего увидел несколько цветочков яблони и чек на получение денег. Но больше всего меня растрогало письмо с почерком Катрин. Я держал его и от волнения не мог читать. Сердце усиленно билось.

Немного успокоившись, я начал медленно читать.

Это письмо словно вернуло меня к жизни. Я до сих пор храню его. Вот что писала мне Катрин 8 июня 1813 года:

«Мой милый Жозеф!

Пишу тебе, чтобы сказать, что я люблю тебя все больше и больше и никогда никого не буду любить, кроме тебя.

Я очень горевала, узнав, что ты ранен, находишься в госпитале, и я ничем не могу тебе помочь. Мне это очень тяжело. После ухода новобранцев у нас не было ни минуты покоя. Мама сердилась на меня, говоря, что я сошла с ума, раз плачу день и ночь. Но она сама плакала одна перед камином целые вечера, и я сверху хорошо слышала ее плач. Она была очень зла на Пинакля, и тот перестал появляться на рынке, так как мама стала брать в свою корзинку молоток.

Мы особенно горевали, когда пришла весть о битве, в которой погибли тысячи и тысячи людей. Мы стали как мертвые. Мама бегала каждое утро на почту, a я была не в силах встать с постели. Но наконец пришло письмо от тебя. Теперь мне лучше. Я плачу и благословляю Господа, который спас твою жизнь.

Я вспоминаю, как мы были счастливы в те дни, когда ты каждое воскресенье приходил к нам и мы сидели рядом, не шевелясь и не думая ни о чем! Ах! Мы сами не знали тогда нашего счастья!

Одна радость у меня – знать, что твоя рана не опасна и что ты меня еще любишь… Ах, Жозеф! Я буду любить тебя вечно.

Дядя Гульден хочет написать тебе несколько слов. Целую тебя тысячи и тысячи раз.

У нас стоит хорошая погода. Большая яблоня вся в цвету. Я сорву и положу тебе цветов после того, как господин Гульден напишет тебе. Быть может, с Божьей помощью, мы еще поедим с тобой яблок в нашем саду. Поцелуй меня, как я тебя целую. Прощай, прощай, Жозеф!»

Читая эти строки, я заливался слезами. Когда пришел Циммер, я прочел ему письмо.

Он внимательно выслушал, покуривая трубку. Когда я кончил читать, он взял письмо, долго смотрел на него, думая о чем-то, и потом вернул мне обратно.

– Это славная девушка, Жозефель, она выйдет только за тебя.

– Ты веришь, что она сильно меня любит?

– Да, этой ты можешь верить.

Услышав эти слова, я хотел расцеловать Циммера и сказал ему:

– Я получил из дому чек на сто франков. Их надо забрать на почте. Теперь мы сможем купить хорошего белого вина.

– Отлично! Надо раздобыть разрешение, чтобы выбраться отсюда. Не люблю торчать в саду, когда под боком два трактира.

Когда мы поднимались по лестнице в госпиталь, нам встретился служитель, который спросил Циммера:

– Не вы ли канонир второй артиллерийской бригады, Кристиан Циммер?

– Да, я имею честь так называться.

– Ну, так вот тут есть кое-что для вас.

Он передал ему маленький сверток и большое письмо.

Циммер был поражен, так как никогда ниоткуда не получал писем. Он раскрыл сверток, там находилась коробка, a в ней крест. Кристиан побледнел, схватился рукой за перила и вдруг громким голосом крикнул:

– Да здравствует император!

Затем мы отправились к старшему доктору, чтобы просить разрешения пойти в город. Доктор позволил нам это.

Мы, счастливые, сбежали вниз и вышли на улицу.

Глава XXIII. Друзья или враги?

Город с его старинными домами, большими магазинами, с оживленной торговлей поразил меня. Я еще ни разу не видел ничего подобного. Но Циммер, уже бывший тут раньше, служил моим проводником.

– Вот церковь Святого Николая; это большое здание – университет; а вот городская ратуша.

Он все помнил, поскольку бывал в Лейпциге еще в 1807 году, до битвы при Фридланде[9], и не переставал повторять мне:

– Мы здесь, словно в Метце, Страсбурге или в любом другом городе во Франции. Люди здесь желают нам добра. После похода 1806 года[10] нам оказывали все любезности, какие только можно придумать. Горожане нас троих-четверых одновременно приглашали к себе обедать. В нашу честь устраивали даже балы, нас называли «героями Иены». Ты увидишь, как нас здесь любят. Всюду, куда бы мы ни зашли, нас встретят как спасителей страны. Это мы даровали их избраннику титул короля саксонского, да еще отхватили ему добрый кусок Польши.

Вдруг артиллерист остановился перед одной низенькой дверью и воскликнул:

– Ба, да ведь это же пивная «Золотой Баран»! Главная дверь выходит на другую улицу, но мы можем войти и здесь. Пошли!

Я отправился за ним по какому-то извилистому коридору. Коридор привел нас к старинному двору, окруженному высокими строениями. Справа послышался звон кружек и крики; в воздухе пахло пивом.

– Вот как раз сюда приходили мы лет шесть назад с Ферре и Руссильоном. Как я хорошо помню то время! Бедняга Руссильон сложил свои кости под Смоленском, a Ферре остался без ноги после битвы при Ваграме[11] и теперь живет у себя на родине.

С этими словами Циммер толкнул дверь, и мы вошли в большой зал, полный дыма. Я едва рассмотрел, что зал уставлен рядами столов, вокруг которых сидели люди. Большая часть их была в маленьких шапочках и коротких сюртуках. Это были студенты. Они приезжали в Лейпциг изучать право и медицину и в то же время кутили и веселились. Все это мне поведал Циммер.

Посреди зала, прямо на столе, стоял тощий человечек, с красным носом и длинной белокурой бородой. Он был в форме студента. Бородач читал вслух газету. В руках он держал большую трубку.

Все остальные студенты стояли кругом с кружками в руках. Когда мы вошли, они повторяли хором:

– За Родину! За Родину!

Они чокались с саксонскими солдатами, которые тоже находились тут.

Не успели мы сделать и четырех шагов, как все смолкло.

– Не стесняйтесь, товарищи! – крикнул Циммер. – Продолжайте читать! Мы тоже не прочь узнать новости.