Бернгард Келлерман - Гауляйтер и еврейка Страница 13

— Как хорошо, что вы приехали, доктор, — приветствовала она его, протягивая руку. Котенок при этом соскользнул через ее плечо на дорогу и удрал в кусты.

Марион была необычайно хороша собой и свежа. Она казалась смуглой итальянкой благодаря своим черным локонам и темным глазам, блестевшим, как кусочки каменного угля, на голубоватом фоне белков. Ей было около двадцати лет, она страстно увлекалась спортом, слыла одной из лучших теннисисток города и два года назад заняла первое место на больших клубных состязаниях. Марион славилась своим веселым, задушевным смехом, подобно стае пестрых мотыльков реявшим над нею. Непосредственность и жизнерадостность сделали ее любимицей всего города. Разумеется, она всегда была окружена толпой поклонников и почитателей. Молодой офицер Вольф фон Тюнен несколько лет назад тоже настойчиво ухаживал за ней. В ту пору он был по уши влюблен и рассказывал всем своим приятелям, что вскоре обручится с Марион. Но в этом не было и доли правды.

— Папа будет страшно рад, что вы выбрались к нам! — воскликнула Марион, идя вместе с Фабианом к дому.

— Занятия еще, видно, не начались? — вместо. приветствия спросил Фабиан, не видавший Марион несколько месяцев. Она была студенткой медицинского факультета и в будущем собиралась работать рентгенологом в институте своего отца.

Девушка густо покраснела. Кровь пламенем озарила ее щеки, и она стала еще больше походить на итальянку, опаленную лучами знойного солнца.

— Нет… — Она запнулась. — Нет, на этот раз с занятиями ничего не получилось… — Она оборвала себя на полуслове и пригладила рукой черные, кудри, растрепанные котенком. — Вы забыли, что я теперь учительница в нашей школе, — добавила Марион, отвернулась и торопливо вошла в дом, опередив Фабиана. — Простите, что я иду впереди! — звонким голосом крикнула она. — Входите, входите. Папа вас ждет не дождется.

Фабиан шел за ней медленно и неуверенно. Необъяснимая поспешность и краска, бросившаяся ей в лицо, испугали его. И в ту же секунду он понял, что совершил непростительную бестактность: ведь Марион еврейка! Как мог он позабыть об этом?

«Какая отчаянная глупость — этот мой вопрос о начале учебного года!» — пронеслось у него в голове. Фабиан покраснел, пристыженный, радуясь, что его никто не видит.

И тут же он услышал звонкий голос Марион, громко кричавший: «Мамушка, Мамушка!» Он вздохнул с облегчением. Свидетелей его замешательства не было.

В дверях показалась экономка Ребекка в сопровождении девушки, несшей полное блюдо отборных груш.

— Что за чудные груши! — воскликнул Фабиан.

— Это самый редкий сорт из Шарне, — сказала Ребекка и, сердечно пожимая руку Фабиану, с благодарностью посмотрела ему в глаза. Она задержала его руку и даже погладила ее своими пухлыми пальцами.

— Спасибо, что вы нас не забыли. Мы теперь мало кого, видим. Иногда к нам заглядывает ваш брат Вольфганг, да господин Гляйхен по-прежнему приходит по понедельникам. Все остальные нас покинули.

Ребекка была уже немолодая женщина, дородная, низкорослая, с несколько расплывчатыми чертами, черными усиками на верхней губе и мелко завивавшимися седыми волосами. Глаза ее под круглой оправой очков так и светились добродушием.

— Пойду скажу папе, что пришел господин доктор Фабиан! — крикнула Марион, пробегая через вестибюль. — Дорогу вы сами найдете, папа наверху, на террасе. — И она легко взбежала по лестнице. Белый котенок, как оказалось, прокрался за ней и теперь с быстротой молнии вскочил ей на спину, а со спины на голову.

— А Михель опять тут как тут, — рассмеялась Марион, и смех этот еще долго звучал из-за закрытой двери.

— Ах, уж эта Марион, одни шалости на уме, — сказала Ребекка с нежностью, покачав седой головою.

Фабиан прошел вслед за Марион в библиотеку, нечто вроде зала, занимавшего чуть ли не весь нижний этаж. Через большие, до самого пола, окна, пробитые в трех стенах этого помещения, из сада вливались потоки яркого света. Стены были до потолка заставлены книгами. Широкая, удобная лестница, по которой только что взбежала Марион, вела во второй этаж. Каждого, кто переступал порог этой библиотеки, тотчас же охватывала атмосфера музейной тишины и торжественности, и у Фабиана снова мелькнула мысль, которая уже не раз приходила ему в голову: «Как хорошо, должно быть, здесь думается!»

Мимоходом он снова смотрел на мебель, шкафы, лари. Все это было солидное, изысканное, хотя и не роскошное. Очарование этих вещей, как и всего дома, было именно в их добротности и законченности. Фале не любил блеска и пышности.

На широкой и просторной террасе один из внутренних углов был так заставлен декоративными растениями, что казался маленьким садом. Среди лиственниц, мирт и лавровых деревцев стояла кушетка, на которой лежал медицинский советник. При появлении Фабиана он повернул к нему бледное, худое лицо с темными, лихорадочно блестевшими глазами.

— Извините, что принимаю вас лежа, дорогой друг, — заговорил Фале слабым, почти беззвучным голосом. — Но радость видеть вас и благодарность за то, что вы не забыли отверженного, от этого не уменьшаются. — Белой, прозрачной рукой он указал Фабиану на плетеное кресло возле дивана.

Фабиан, в свою очередь, сердечно приветствовал его.

Фале кивнул головой.

— Как видите, волнения последних месяцев окончательно сломили меня, — продолжал он. — Сегодня мне захотелось хоть немного насладиться последними солнечными лучами.

У Фале всегда было худое, аскетическое лицо человека, всю жизнь занимавшегося умственным трудом, но сегодня он производил впечатление немощного старика. Его седая бородка стала как будто реже и казалась совсем белой. Над высоким лбом почти не осталось волос, и на изможденном лице жили только темные глаза под взъерошенными, темными с проседью бровями, которые непрерывно двигались, когда он говорил, отчего на бледном лбу залегали глубокие борозды. Правая его рука, как всегда, была затянута в темно-серую перчатку, скрывавшую увечье, полученное им очень давно во время экспериментов с рентгеновскими лучами.

— Вот я лежу здесь и думаю, как хороша немецкая земля, — снова начал он, устремив печальный взор на экзотический бук, одетый в красную листву и точно охваченный пламенем пожара. — Вы сами понимаете, как тяжело не принимать ни в чем участия, быть исключенным из жизни страны, где ты вырос и дожил до семидесяти лет. Тут, я думаю, пояснения не требуются. Я вижу перед собой здание немецкой духовной культуры, невидимое для многих; кристально-прозрачное и прекрасное, оно вызывало уважение у образованных людей всего мира. Я горжусь, что есть и моя скромная доля в его построении. Я вижу перед собой мир исследователей и ученых, величавый мир музыки, поэзии и философии. Трудно даже обозреть эти миры! Всю жизнь я жил в них, а теперь вынужден жить только в них, ибо свою земную родину я потерял. Можете ли вы понять, какое удовлетворение испытываю я при мысли, что из этих миров никто и ничто меня не изгонит, даже огонь пожарищ?

Он замолчал, устремив затуманенный взгляд на Фабиана, и прозрачной рукой погладил свою почти белую бороду, едва касаясь ее кончиками пальцев.

— Полагаю, что я понял вас, — отвечал Фабиан, потрясенный горем старика.

Улыбка появилась на лице Фале.

— Удовлетворение? — продолжал он, словно не слыша Фабиана. — Не будь я сейчас так угнетен, я бы сказал — счастье! Можете ли вы понять это счастье? Оно самое дорогое из всего, что у меня есть, и никто не может отнять его у меня. Никто, никто! — Он облегченно вздохнул и улыбнулся.

Марион принесла кофе и, весело болтая, принялась накрывать на стол. Белый котенок, как собачонка, бегал за ней.

Марион рассмеялась.

— Видишь, папа, — воскликнула она, — какую я одержала серьезную победу!

Глаза Фале засветились счастьем.

— Ты покоряешь не только людей, дитя мое! — воскликнул он.

Марион схватила котенка, посадила его на плечо и, звонко смеясь, убежала с террасы.

Счастливое выражение все еще светилось в темных глазах Фале, когда он проводил ее взглядом.

— Я благодарю бога, — обратился он к Фабиану, — что судьба не так беспощадна к Марион, как к ее старому отцу. Девочка переносит все это легче, чем я, с легкостью юности, которая не страшится даже смерти, потому что не думает о ней. В сердце Марион царят смех и веселье. Вы слышали, что ее исключили из университета?

Фабиан кивнул головой и густо покраснел, вспомнив свой бестактный вопрос.

— Какое позорное решение! — продолжал Фале. — Подумайте, ведь это университет, в котором дедушка Марион в течение двадцати лет руководил кафедрой глазной хирургии. — Фале замолчал, снова устремив мрачный взгляд в глубь парка. — Сейчас она учительница в еврейской школе. У них там тридцать учеников, а помещаются они в каком-то подвале. Но работа педагога удовлетворяет ее, и она как будто счастлива. Я, по крайней мере, никогда не слышал от нее ни единого слова жалобы.