Юрий Хазанов - Знак Вирго Страница 13

Новая школа — 114-я Краснопресненского РОНО — помещалась в пятиэтажном здании (после войны его заняло министерство геологии); внизу — обширная, как в театре, раздевалка (не та «давиловка», что в школе на Хлебном); нормального размера классы и коридоры; большой зал — на верхнем этаже, а для физкультуры — особая пристройка. Все, как у людей. С учителями, правда, похуже: «историк» не умел довести ни одну устную фразу до естественного ее конца, всю дорогу «экал», с трудом читал даже по своей тетрадке; «литератор» (позднее Юра оказался у него в классе) был до крайности мягок и безволен (что должно бы вызывать жалость и сочувствие, но… куда там!..), уроки вел на одной ноте — под его голос только засыпать; вместо «женщина» он произносил «женШина» («Анна Каренина — падшая женШина»), чего ему, естественно, простить не могли; «физика» никто не слушал; «химик» кричал даже громче Эммы Александровны из бывшей Юриной школы; «немка» чуть не на каждом уроке заставляла всех декламировать одно и то же: «Ich weiЯ nicht was soll es bedeuten, das ich…» Во всяком случае, Юре только это и запомнилось… В общем, зверинец, почище, чем в Зоопарке напротив… Так считали некоторые юные циники…

Первого сентября Юра и отправился в эту школу: от Никитских — на 22-м или на 16-м трамвае. Позднее ему полюбилось ходить пешком — особенно, из школы: с племянником все той же Анны Григорьевны, Витей Фришем, которого перевели сюда из 110-й за недисциплинированность; с новыми друзьями — Колей Ухватовым, Андрюшкой Макаровым. Вот когда можно было, наконец, о многом поговорить без свидетелей, чего на уроках и переменах совершенно не успевали. Говорить же Юре хотелось все время и без перерыва — как их соседке Вере на кухне. Так он соскучился по настоящей дружбе.

В первый день занятий всех собрали сначала во дворе, где росли огромные тополя (они и сейчас там стоят — я видел), потом распределили по классам. Юра попал в один класс с Витей, в восьмой «Б», а Лена Азарова и Аня Балдина из его бывшей школы — в «Д». Все остальные были ему пока незнакомы, казались совсем чужими, как иностранцы, и очень взрослыми… Например, девчонка по фамилии Мишакова, рядом с которой он стоял во дворе: грудь у нее здоровенная, как у пожилой женщины, а она еще, он сразу приметил, нарочно ушила халат с боков, чтобы побольше запирало. Зачем это ей? Но лично Юре нравилось… А вон какая приятная, с толстой косой, нос вздернутый — прямо как у Тургенева в каком-то романе — зовут Катя Манопуло, из древних греков, наверное… Фамилия сразу вызывала в памяти распространенные тогда незатейливые рифмы-прибаутки типа: «Попандопуло — попа до пола» или «Титулеску — в попу стамеску»… Эта вот тоже ничего: нос маленький, тупой, короткая стрижка, а глаза какие красивые — большие и печальные — как у коровы. Лида Огуркова. Очень, оказалось, рассудительная девчонка. Юра часто потом возвращался с ней по Садовой после уроков — он любил разговаривать с Лидой, любил выслушивать ее разумные суждения о разных людях, вообще о жизни. (Но устроить собственную жизнь это Лиде, увы, не помогло: после школы многие годы опекала она детей своей спившейся сестры; сошлась с пожилым женатым; работала в регистратуре поликлиники за ничтожное жалованье…)

Юре повезло в этой школе: почти сразу появилось несколько закадычных друзей. Он еще больше сдружился с Витей, к ним присоединились упомянутые Коля и Андрей. Уроки были ему по-прежнему неинтересны, но дружеские отношения грели, захватывали — не хотелось, как раньше, под любым предлогом отлынивать от школы, наоборот: уже с вечера с нетерпением ждал следующего утра.

…Что они делали вместе, о чем говорили — разве вспомнишь? Никаких выдающихся событий за время их дружбы не происходило: им не случалось спасать друг друга от шайки вооруженных бандитов, вытаскивать из бурной реки или из горящего дома; смелость и благородство они могли проявить, и проявляли, лишь в малых делах: защищая честь друга от коварных и безжалостных нападок учителей, завуча, директора, нянечки, наконец; от клеветы и наветов со стороны какой-нибудь распоясавшейся девчонки или завравшегося мальчишки. Они были неразлучны на переменках; часто собирались у Коли в его комнатенке на седьмом этаже большого темно-серого дома на Садовой, где он жил с матерью и маленькой собачкой, которую редко (лифт в доме не работал), а может и вообще никогда не выводили гулять, отчего воздух в комнате приобрел устойчивый аромат, к которому, впрочем, быстро привыкали. Обычно, когда они вваливались туда после школы всей компанией, первое, что делал Коля, хватался за тряпку или газету, потом мыл руки и открывал форточку. Но это мало помогало. Хотя и не мешало дружескому общению — спокойному, на равных, без постоянного и стыдного опасения какого-либо подвоха, как то еще недавно было с Факелом.

Спокойствие — вот что обрел наконец Юра, и был так невообразимо рад, что прощал все грехи своей скучной школе, ее нелепым учителям, грозному директору Федору Федоровичу (по прозвищу «Федька Рощин, гроза слободки»), и сухой, педантичной (на самом деле, добрейшей души) Евгении Леонидовне, завучу.

(Кто скажет, почему директора школ измерялись всегда только по шкале «грозности»? Не есть ли в этом изначальная ущербность воспитательного процесса?.. Думаю, тут глубокие исторические корни: вожак обезьяньей стаи; глава полигамной первобытной семьи; предводитель племени дикарей; деспоты Ассирии и Вавилона, персидские сатрапы, синьоры средневековой Италии; грозные цари; великие вожди всех времен и народов — все они действовали силой, но не убеждением, унижали, но не возвышали, запрещали, но не разрешали. «Предводитель», «вождь» учебного заведения привержен тем же методам, и если ведет себя по-иному, это редкостное исключение из правил, вызывающее подозрение в глазах начальства и недоумение у подчиненных.

Во всяком случае, с точки зрения учеников директор — заведомый тиран, не человек, но робот, наделенный огромной властью, который призван все замечать, ничего не спускать, на все реагировать, за все наказывать… Многие учителя, и я, грешный, в их числе, в той или иной степени, следовали этому образцу.

Представьте себе удивление Юры, когда он увидел однажды зимним вечером на Тверском бульваре, как директор Федор Федорович играет в снежки с завучем Евгенией Леонидовной. Что у них роман, об этом ученики шептались уже давно… Они были неразлучны, эти два пожилых человека, и после войны тоже работали вместе в школе на Большом Гнездниковском. Какие-то любознательные мальчишки взорвали тогда во дворе школы найденную где-то гранату; одного убило, нескольких ранило; нужно было «реагировать», искать тех, кто «своевременно не проявил… не обеспечил… допустил…» И старого директора бесславно прогнали…)

Итак, впервые после давней и недолгой дружбы с Нёмой Кацманом, после утомительно-напряженных взаимоотношений с Факелом Ильиным Юра сейчас по-новому понял и оценил, что оно такое — истинная дружба, как много значит для человека; по крайней мере, для него. Он чувствовал, что готов ради нее на всё… Как ради любви — в книжках… И что с того, что Витька ругается, как последний извозчик, даже неприятно слушать, а Колька часто кривится и так ухмыляется, словно знает то, чего ты, дурак, не знаешь; что с того, что на Андрюшку сразу же чуть не все девчонки обратили внимание… Все равно, они трое — его лучшие друзья, и он уверен: если что, первыми прийдут на помощь. И он тоже, если у них чего-нибудь…

3

   В конце 34-го года убили Кирова. В то утро, выскочив из дома на сухую морозную улицу, как всегда, опаздывая, Юра не обратил внимания на траурные, красные с черным, флаги. В школе он узнал, что какой-то человек по фамилии Николаев стрелял в Кирова и убил его. Это произошло в Ленинграде.

Будет сильным преувеличением сказать, что на Юру произвело большое впечатление это известие. Он и не знал толком, кто такой Киров. То есть знал, конечно, что это очередной очень хороший человек, как все остальные вожди, руководители и соратники, но кем он был, кроме этого, и что делал, Юра не имел понятия.

Вообще смерть как явление мало еще тревожила его, тем более смерть незнакомых. Даже кончина Ленина, о которой он столько слышал на разных сборах и собраниях, видел картинки в учебниках и книжках, не вызывала у него скорбных чувств, и он в глубине души не понимал, зачем об этом столько говорить и писать. При этом он вовсе не был каким-то асоциальным, не от мира сего — знал, в основном, что творится вокруг, даже о том, что мы только что вошли в Лигу Наций; знал, что мы всегда хорошие, а они, там, всегда плохие; что они все время засылают к нам шпионов, которых мы своевременно (это совершенно ясно по кинофильмам) разоблачаем; слышал, что «живем мы весело сегодня, а завтра будет веселей» и что «жить стало лучше, товарищи, жить стало веселее»; знал о росте забастовочного движения в странах капитала, об эксплОатации (тогда это слово писалось еще через «о») человека человеком… В общем, кое-что знал… Но, как бы это сказать… не верил безудержно, безусловно во все… то есть, в то, что оно именно такое, каким его рисуют. Не то чтобы убежденно сомневался, а просто до конца не верил. И не потому, что знал нечто другое — скорее оттого, что не пропустил это через свой опыт, и еще по той причине, что просто уродился таким — недоверчивым, скептичным: вы там говорите, кричите, пишете, рисуете — но почему я-то должен всему верить?..