Племенные войны - Александр Михайлович Бруссуев Страница 13

Это она, конечно, сказала Тойво, к Рахья так обратиться не мог никто. Разве что небожитель Сталин, либо сам Ленин. Для них все прочие были «мальчиками», даже девочки. Мальчиками для битья, понятное дело.

Тойво приблизился к Лиисе, пожал кокетливо протянутую руку и одними губами едва слышно спросил у нее:

— А к этому суровому дядьке можно обратиться?

— Можешь, конечно, — тоже шепотом ответила та. — Пока никого из шефов нет, он за самого старшего.

— Эйно! — позвала она. — Тут к тебе вопрос имеется.

Товарищ Рахья, уже почти скрывшийся в коридоре, только коротко кивнул, приглашая следовать за ним.

— А потом поесть и попить можно, — подобравшись двигаться, Антикайнен склонил голову почти к самому ушку Лиисы. — Спасибо!

Комната, куда вошел Эйно, была обставлена со спартанской аскетичностью: возле стены — громоздкий кожаный диван, стол на гнутых ножках с настольной лампой под зеленым абажуром близ окна, еще один столик между двумя массивными креслами с вазой в форме танцующей нимфы. В вазе почивала бутылка вина. Поистине, великолепная рабочая обстановка.

Предложив гостю кресло, сам Рахья расположился на диване и отодвинул в сторону газету «Правда», которую, судя по всему, до этого читал.

— Ужасная желтейшая пресса, — кивнул он на листки, словно бы, между прочим. — Ну, что за вопрос?

Тойво, утонув в мягком кресле, кое-как из него выбрался и устроился на самом краешке. Он кратко, насколько это позволяло дело, обрисовал ситуацию с семьей Лотты и попросил совета, с какой тюрьмы начать свои поиски.

— Ну, зачем же самому искать? — возразил Рахья. — Для этого мы сейчас сделаем звонок, да не в тюрьму, потому что здесь нужно на высшее русское начальство выходить, а уполномоченному по транспорту. Если у тебя имеется номер вагона, он его судьбу в два счета выяснит.

— А при чем здесь вагон? — удивился Тойво.

— Да здесь теперь новая мода пришла: тюрьмы разгружать, — объяснил Эйно. — Вагон, в котором прибыла сюда твоя Лотта, не простой, его обратно в пассажирский либо товарный уже не переделают. Тюрьмы разгружают по, так называемым, «трудовым коммунам». Туда некоторых безвредных буржуев гонят на трудовую повинность. Чтобы искупили, так сказать, свое буржуинство честным трудом. Сейчас мы все узнаем.

Он привстал со своего дивана и осторожно, словно она из хрусталя, поднял с аппарата на столе телефонную трубку.

— Барышня, мне транспортный отдел, — сказал он в нее по-фински.

Та в ответ что-то хрюкнула, видимо — тоже по-фински.

— Конста, как жизнь? — заметил он и после некоторой паузы продолжил общаться с трубкой. — Сделай одолжение. Сейчас я тебе продиктую литеры вагона, отследи, куда он уехал, если уехал. Вагон — столыпинский. Пришел с Выборга вероятно месяц назад.

Так же осторожно положив трубку на аппарат, Эйно объяснил:

— Это Конста Линдквидст, тоже с эдускунты, ныне уполномоченный по транспорту. Наш человек в Петрограде. На него можно положиться. Едва обнаружит твой вагон — сразу позвонит.

— Спасибо, — сказал Тойво, испытывающий смешанные чувства: с одной стороны, надо было что-то делать самому, с другой стороны, когда за тебя что-то делают — это очень даже обнадеживает. Складывается ощущение товарищеского плеча, единомышленников, которые не бросят на произвол судьбы.

— Хорошо, — чуть кивнул головой Эйно. — Как я понял, у тебя из документов только финские бумажки?

— Ну, да, — согласился Антикайнен.

— Так дело не пойдет, — Рахья приоткрыл ящик стола и достал оттуда пару оттиснутых типографским способом бланков из плотной бумаги. — Вот — это теперь «мандат», такое изобретение вместо паспорта. Временное, конечно, но для нас в самый раз. То ли от mana (царство мертвых) происходит, то ли от чего-то не вполне цензурного. Впрочем, неважно. Главное в этой бумажке — круглая печать и подпись какого-нибудь вождя. Вот тебе с закорючкой Глеба Бокия и печатью с двуглавым орлом. Может, пока они свои оттиски еще не сделали, но и эта прокатывает.

Он протянул оба незаполненных бланка Тойво и предложил:

— Ты иди пока к Лиисе, а я, как только получу всю информацию по нужному вагону, тебе сообщу.

Антикайнен, услышав фамилию «товарища Глеба», задумался. В этой задумчивости он и подошел к улыбающейся Саволайнен, но ничего ей не сказал, словно бы она сделалась невидимкой.

«Может, самому к Бокию обратиться?» — думал он. — «Питал же интерес, подлец, к древней расе, святы крепки, святы кресты, да помилуй нас» («Святы крепки, святы боже, да помилуй нас» — воют старые бабки на отпеваниях по сю пору).

— Бокию не до нас, — подслушала его мысли Лииса. — У него новый прожект вместе с Блюмкиным. Давай, парень, перекуси, да присядь с дорожки. Сейчас товарищ Рахья все обязательно выяснит и придумает, как быть дальше.

5. Семипалатинск?

Какой-то жирный мужик в затертой телогрейке щерил зубы в отвратительном оскале. Губы у него были мокрые или, скорее всего, сальные. Он смотрел Тойво прямо в глаза и что-то говорил. До слуха Антикайнена доносился только нечленораздельный рев, который он никак не мог воспринять, как слова.

Внезапно вместо толстяка образовалась тощая девица с папиросой в зубах. Она гнусаво и визгливо хохотала, не вынимая изо рта окурок. У нее на лацкане легкой парусиновой куртки был приколот повядший цветочек гвоздики.

Голова у Тойво раскалывалась от боли, пить хотелось неимоверно. Его мутило, и мутило все больше от ощущения равномерного движения и характерного перестука, раздающегося откуда-то снизу. Так стучат только вагонные колеса, увозящие от него мечту всей его жизни. Тойво прикрыл глаза, не в силах больше смотреть на все это безобразие.

«Мы едем, едем, едем в дальние края, мы — больше не «мы», мы — это я».

Антикайнен не мог сопоставить увиденные им картины, услышанные им звуки, ощущаемую им боль и величайшее одиночество, накрывшее его покрывалом отчаянья. Что происходит?

Ему в лицо кто-то плеснул холодной воды, Тойво поспешно попытался поймать языком хоть несколько капель живительной влаги. Тотчас ему под нос поднесли целую кружку воды, и он жадно припал к ней, стуча зубами о ее жесткие края.

Оказывается, средоточие всей жизни — это вода. Больше ничего не надо: ни этих людей с сальными губами или гвоздичкой на лацкане, ни стука вагонных колес, ни мыслей, ни желаний — только вода и одиночество.

— А, ожил! — чей-то голос прилетел, словно из такого далекого далека, что и представить страшно. — Дайте ему еще воды, может, оклемается!

Тойво снова выпил и понял, что сидит в плацкартном вагоне возле окна, и руки у него есть,