Восстание в пустыне - Томас Эдвард Лоуренс Страница 13

Вследствие этого дорога на Янбу оказалась открытой для турок, и Фейсал лишь за час до нашего приезда примчался сюда с пятью тысячами людей, чтобы защитить свою базу, пока не удастся наладить надлежащую оборону. Положение было серьезным, но присутствие Фейсала здесь могло привлечь неприятелей и заставить их потерять несколько дней на попытки захватить его, а мы тем временем укрепили бы Янбу.

До половины пятого утра Фейсал выслушивал свежие известия, просьбы и жалобы. Мы очень продрогли, так как сырость просочилась через ковер и пропитала одежду. Лагерь постепенно затих, усталые люди один за другим укладывались спать. Над лагерем мягко спустился белый туман, посреди которого от костров подымались колонны ленивого дыма.

Фейсал наконец закончил всю неотложную работу. Мы съели полдюжины фиников и свернулись в клубок на влажном ковре.

Через час, при начинающемся рассвете, мы поднялись окоченелыми, и рабы развели огонь из пальмовых поленьев, чтобы обогреть нас. Гонцы все еще прибывали со всех сторон, передавая зловещие слухи об атаке, и в лагере почти царила паника. Поэтому Фейсал решил передвинуться на другую позицию, отчасти потому, что, если бы где-нибудь в горах прошел дождь, нас могло бы затопить, а отчасти – чтобы занять чем-нибудь людей.

Когда забили барабаны, верблюдов стали поспешно нагружать. После второго сигнала все вскочили в седла и тронулись за Фейсалом, ехавшим на своей кобыле. На шаг позади него ехал Шараф, а дальше как попало все сборище шерифов, шейхов и рабов и я между ними. В это утро личная охрана Фейсала состояла из восьмисот человек.

Следующие два дня я провел в обществе Фейсала и ближе узнал методы его командования, что было особенно интересно, потому что его люди оказались морально подавлены поражением племени северных гарб. Фейсал, желая поддержать их энтузиазм, достигал этого, ободряя и выслушивая каждого, кого мог. Он был доступен всем, кто толпился возле его палатки, ожидая внимания. Он никогда резко не обрывал просителей и неизменно выслушивал каждого, а если сам не мог разобрать дела, то звал Шарафа или Фаиза эль-Гуссейна. Его бесконечная терпеливость показала мне воочию, что значит в Аравии верховная власть.

Его самообладание казалось огромным. Когда Мирзук эль-Тихейми, его доверенное лицо по приему гостей, приехал от имени Зейда, чтобы разъяснить постыдную историю их поражения, Фейсал лишь посмеялся над ним при всех и отослал его в сторону, чтобы тот обождал, пока он переговорит с шейхами племен гарб и аджейль, чья беззаботность была главной причиной несчастья. Он мягко подшучивал над ними, насмехаясь над теми или иными их поступками, вызвавшими такие тяжелые потери. Затем он позвал обратно Мирзука и опустил занавес у входа в палатку, подчеркивая, что их разговор являлся частным делом. Я вспомнил смысл имени Фейсала («меч, сверкнувший при взмахе») и боялся тяжелой сцены, но он освободил на своем ковре место для Мирзука и сказал:

– Садись! Расскажи нам еще о том, как вы проводили ночи, и о чудесах битвы. Позабавь нас!

Голос Фейсала был очень музыкален, и он умел им пользоваться в отношениях со своими людьми. С ними он говорил на языке своего племени, но говорил он как-то странно, задумчиво, мучительно запинаясь и как бы подыскивая нужное слово. Его мысли, вероятно, забегали вперед, так как эти с трудом подобранные фразы были просты и трогали своей искренностью. Завеса слов была так тонка, что через нее, казалось, светилась честная и прямая душа.

Наша жизнь в лагере отличалась простотой. Перед самым рассветом наш имам обыкновенно выкрикивал свой призыв к молитве. У него был настолько повелительный голос, что ему подчинялись все, чем бы в этот момент ни были заняты.

Как только он завершал, начинал мягко и мелодично выкрикивать позади палатки имам Фейсала. Сейчас же один из его пяти рабов являлся со сладким кофе. Приятна была сладость этой первой чашки в холодном рассвете.

Приблизительно час спустя занавес спальной палатки Фейсала откидывался назад – это было знаком для приближенных. Их бывало обычно четверо или пятеро. После обмена утренними новостями вносился поднос с завтраком. Он состоял обыкновенно из фиников, но иногда телохранитель Хеджрис давал нам затейливые бисквиты и хлеб собственного производства. После завтрака мы попеременно пили горький кофе и сладкий чай, пока Фейсал занимался корреспонденцией, диктуя секретарям. Один из них был отважный Фаиэ, другой – Имам, человек с печальным лицом, известный в армии тем, что у его седельной луки висел полотняный зонтик.

Иногда в это время давалась аудиенция частным лицам, но случалось это редко: спальная палатка предназначалась исключительно для личного пользования шерифа. Это была обычного типа палатка с походной кроватью, хорошим курдским одеялом, плохоньким ширазским и чудесным старым белуджским ковром, на котором Фейсал совершал свои молитвы. Приблизительно в 8 часов утра Фейсал опоясывался своим праздничным кинжалом и следовал в палатку, предназначенную для приемов. Он садился лицом ко входу в нее, а мы, спиной к стене, располагались полукругом вокруг. Рабы составляли арьергард и группировались вокруг открытой стороны палатки, чтобы не терять из виду осаждающих просителей, которые лежали на песке у входа или позади нее, ожидая своей очереди. По возможности работа заканчивалась к полудню.

Тогда мы, домашние и несколько человек гостей, собирались в жилой палатке: Хеджрис и Салем вносили поднос с завтраком, на котором было столько блюд, сколько допускали обстоятельства. Фейсал был необыкновенный курильщик, но весьма посредственный едок, и он обычно лишь слегка притрагивался пальцами или ложкой к бобам, чечевице, шпинату, рису и сладостям. Когда он считал, что с нас довольно, по его знаку поднос исчезал, и другие рабы вносили воду для омовения рук. Тучные люди вроде Мухаммеда Ибн Шефиа приходили в комичную ярость от легкого и быстрого угощения эмира и вознаграждали себя дома собственной пищей. После завтрака мы еще немного беседовали за чашкой кофе и наслаждались двумя стаканами сиропообразного зеленого чая. Затем до двух часов пополудни полог жилой палатки опускался. Это доказывало, что Фейсал отдыхает, или читает, или вообще занят личными делами. Затем мы опять сидели в приемной палатке, пока он не заканчивал беседу со всеми, кто имел к нему дело. Я никогда не видел араба, который ушел бы от него неудовлетворенным или обиженным, что объяснялось его тактом и памятью: он никогда не забывал ни одного