Константин Седых - Даурия Страница 133

Дашутка пристально глянула на него:

– А ведь многие думают, что вы… его вместе с Семеном убили, и не за что-нибудь, а из-за меня. Рада я, что нет на тебе его крови. – И она порывисто встала с лавки. – Ну, пошла я. Успевай спать, а то утром дедушка придет и чуть свет загонит тебя под нары, – грустно улыбнувшись, сказала она на прощание.

XXVI

Утром Роман проснулся и стал поджидать Дашутку. Завешенное матом окно смутно угадывалось в темноте. За ночь зимовье сильно выстыло. Было в нем по-нежилому сыро и холодно. Корова поднялась уже с подстилки. Роман встал, пробрался мимо нее к окну и поднял мат. Мутный серый свет проник в зимовье. По дымку из трубы козулинского зимовья он определил, что все еще дует сильный ветер. Рваные облака низко неслись по небу, хмуро курились вершины хребтов на востоке. Он поглядел на них и почувствовал себя, как птица в клетке.

Старик Козулин вышел из зимовья, взял лопату и стал разгребать выросший за ночь перед дверью сугроб. Ветер трепал завязанные на затылке концы его желтого башлыка. Из-под повети появилась с подойником в руках Дашутка. Что-то сказав старику, зашла в зимовье. Старик размел снег и направился во дворы. Следом за ним побежала черная собачонка, обнюхивая каждый торчащий из снега предмет.

Дашутка пришла к Роману, когда старики угнали скот на водопой. Она принесла котелок с чаем, стопку горячих гречневых колобов и туесок сметаны. Роман сразу же заметил, что она принарядилась как могла. На ней была красная бумазеевая кофточка и белая шаль с кистями. От этого пропала у него на нее всякая досада за долгое ожидание. Она извинилась, что не пришла раньше.

– Колобами тебя угостить захотела, – и виновато улыбнулась, едва шевельнув губами.

– И охота тебе возиться со мной? Я ведь не гость.

– Это ты так думаешь, а я иначе рассуждаю. Для меня ты гость.

– А не боишься ты с таким гостем в беду попасть? Ведь тебя живьем съедят, если дознаются, что ты меня укрывала. Зря ты со мной связалась, – из непонятного упрямства говорил он не то, что думал.

Губы Дашутки презрительно дрогнули, гневная морщина легла между круто изогнутых черных бровей.

– Ты, случайно, не с левой ноги встал? Скажи уж лучше прямо: не любо тебе, что свела нас вот так судьба.

– Не любо, так я бы здесь не остался. Нрав ты мой знаешь.

– Знаю, да не узнаю. Если говоришь правду, так жалеть меня нечего… Ты знаешь, что мне дедушка сказал? Гляжу, говорит, я на тебя и диву даюсь: со вчерашнего дня тебя будто подменили. Не умылась ли ты, говорит, живой водой?.. А ты жалеть меня вздумал. Нет, невпопад твоя жалость, Роман Северьяныч. Если не кривишь душой, забудь свой страх за меня.

Пораженный, Роман не знал, что ответить ей. Стало ему ясно: неизменно верна Дашутка той первой и горячей любви, от которой осталась у него в сердце одна лишь ноющая боль. И еще увидел: выгранило время ее характер, травило и не вытравило душевную красоту.

– Сходи куда-нибудь, прогуляйся, если надоело взаперти сидеть, – посоветовала Дашутка, заметив происшедшую в нем перемену, – а я постараюсь сегодня дедушку домой спровадить.

Роман согласился, и, когда уходил по заметенной сугробами дороге к лесу, она крикнула ему вдогонку:

– У дедушки в осиновом логу ловушки на куропаток стоят. Огляди их там за попутье…

Проводив его, Дашутка пошла чистить телячью стайку. Не провела она там и полчаса, как услыхала топот верховых лошадей, голоса. Она выглянула из стайки и увидела: к зимовью подъезжали с берданками за плечами Платон Волокитин, Никифор Чепалов и Прокоп Носков. «Вовремя я Романа спровадила, словно кто надоумил меня», – подумала она, спокойно выходя из стайки. Платон увидев ее, закричал:

– Здорово, Дарья!.. Постояльцев вы тут никаких не держите?

– Нет. Какие тут могут быть постояльцы? Вот, может быть, вы у нас тут поживете.

Платон погрозил ей черенком нагайки и ничего не ответил. Спрыгнув с коня, он отдал его Никифору и с берданкой наизготовку кинулся в козулинское зимовье. Он не закрыл за собой двери, и Дашутка видела, как он все перерыл на печке, за печкой, а потом полез под нары. Под нарами он усердно обшарил каждый угол. Выйдя из зимовья, сказал:

– Тут никого нет. Надо в остальных посмотреть.

– Да вы кого это ищете? – спросила Дашутка.

– Знаем кого, – ответил Платон. В зимовье, где стояла корова, он обратил внимание на разостланную на нарах солому и поэтому искал особенно усердно. Тем временем вернулись с водопоя старики, и Платон пристал с расспросами к ним. Но старики оба в голос заверили его, что никто чужой у них не жил и не живет. Уезжая, Платон сказал им:

– Ищем мы Ромку Улыбина. На вашей заимке для него хорошая приманка имеется. Ежели заявится он сюда, пусть один из вас сразу же к атаману катит…

– А ты что за командир такой выискался, чтобы приказывать нам? – рассердился старик Козулин. – Мы у тебя подряд не взяли Ромку-то ловить. Сам лови, раз нужен он тебе.

– Ты, дед, много не разговаривай, а то выпорем на старости лет! – пригрозил Платон.

…В осиновом логе Роман отыскал козулинские ловушки. Одна из них, покрытая полынью, была спущена и до самой верхушки прикрыта снегом. В ней нашел он четырех замерзших уже куропаток. На закате, когда снег на равнине перед зимовьями нежно алел, подходил он к заимке с куропатками в руках. Дашутка встретила его у крайних ометов.

– Ну, вовремя ты ушел сегодня погулять. Как будто кто подсказал мне послать тебя на прогулку. Ведь тут искать тебя приезжали. Платон с Никифором в зимовьях все вверх тормашками поставили. Платон и на меня кричал и на дедушку.

– Откуда они дознались, что я здесь?

– Ничего они не дознались. Они просто все заимки под гребешок прочесывают. – И вдруг рассмеялась: – А я дедушку спровадила-таки, поехал домой в бане помыться. Вернется только послезавтра. А как вернется, я домой поеду и тебя с собой прихвачу. Только что надумала я, про это потом расскажу. Сейчас пойдем в наше зимовье, там сегодня ночуешь…

Завесив окошки матом снаружи и холстинами изнутри, закрывшись на крючок и заложку, принялась Дашутка по-праздничному набирать на стол. За ужином она угостила Романа водкой и выпила сама. С разгоревшимся лицом и сияющими глазами хозяйничала она в чисто прибранном и жарко натопленном зимовье. Захмелев, Роман попытался обнять ее, но она с силой отвела его руки, строго бросила:

– Не надо этого, Рома. Лучше скажи мне, как ты коня себе доставать думаешь. – В ответ Роман только пожал плечами, и тогда она поведала ему, как давно и бесповоротно решенное: – Я для тебя коня добуду. Знаешь ты чепаловского бегунца Пульку? – Роман кивнул. – Так вот этого Пульку я из‑под пяти замков для тебя достану.

– Что ты, что ты, Даша… А если попадешь на этом деле?

– Эх ты, нашел, чем пугать меня… Чтобы помочь тебе, я и не то сделаю. Без коня тебе не спастись.

– Знаю, да ведь воровать рука не подымается, – продолжал колебаться Роман. Но Дашутка заявила ему, что Пульку возьмет она со спокойной совестью. Пять лет она работала на Чепаловых, как самая последняя батрачка, и ушла от них в том же, в чем пришла. А Пульку она же и выходила, когда его мать утонула на заимке в болоте. Не одного Пульку могла бы она высудить у Сергея Ильича, если бы захотела судиться. Окончательно же заставила она Романа подчиниться своему решению, когда сказала, что на заимку Никифор-то, говорят, приезжал на его коне.

Далеко за полночь погас в зимовье свет. Дашутка постелила себе и Роману в разных углах. И когда легли, долго ворочались оба с боку на бок, тяжело вздыхая. Но едва Роман вздумал вместе со своей постелью перебраться поближе к Дашутке, она сказала:

– Не делай этого. Не мило мне мое вдовство, да только кончится оно не сейчас, а через год после Алешкиной смерти. Иначе не видать нам счастья на белом свете.

Роман перестал двигаться, разочарованно вздохнул и затих, пристыженный. Но этот стыд не потушил в душе его чувства радости, а только придал ему особую остроту и свежесть.

XXVII

Через два дня, вечером, Дашутка выехала с заимки домой. В придорожных кустах, на бугре, ее дожидался Роман. Он подсел к ней в сани, завернулся в припасенный для него тулуп, и Дашутка принялась погонять хворостиной карего мерина. Небо было в россыпи крупных мерцающих звезд, а в долине Драгоценки клубился морозный туман, такой густой, что Роман с трудом различал дугу над головою мерина. Дашутка часто оборачивалась и спрашивала, как он себя чувствует. Ее ресницы и брови были покрыты пушистым инеем, и от того лицо неузнаваемо изменилось, странно похорошело. Скрипели оглобли и конская упряжь, шипел монотонно снег под полозьями, и Роман незаметно погрузился в дремоту, потеряв всякое представление о том, где он находится и что с ним происходит. Заставил его очнуться голос Дашутки.

– Приехали, – говорила она, – сейчас поскотина будет. У нее я и ссажу тебя. Ты повремени маленько и пробирайся по заполью к нашей усадьбе. Если в бане у нас не будет света, смело заходи туда и дожидайся меня. Как только улягутся наши спать, принесу я тебе еды, а потом пойдем добывать Пульку.