Николай Андреев - За Русь святую! Страница 14

Но где-то к утру нового дня тучи начали расходиться: Кирилл снова взял себя в руки. И решил, что пора приступать к исполнению второго плана. Долгого, кровавого, но верного. Сперва — уже ставшее привычным письмо. На этот раз ему предстояло идти не так долго: в Балтийский флот к Алексею Михайловичу Щастному. В тот момент он был всего лишь командиром эскадренного миноносца «Пограничник»… Все-таки… Как же жаль, что его расстреляли в известной Сизову истории… За измену…. Интересно только, в чем же была измена? В спасении достояния уже Советской республики? Или в том, что врагу не сдался? Или в том, что просто офицер? Может, измена в том, что он настоящий сын России? Для делателей мировой революции это было преступлением… Но это уже совсем другая история. К тому же у Кирилла было такое состояние, что лишнее воспоминание о подлостях, совершенных в истории, могло стать опасным. Вдруг бы и правда такими темпами потянуло к водке? Или к такому прохладному, такому спокойному «товарищу маузеру»?

Нет, шальные мысли прочь! Нельзя предаваться унынию, когда такое дело предстоит. У Сизова иногда опускались руки, когда цель, до исполнения которой всего мгновение назад было рукой подать, становилась недосягаемой. Особенно депрессии обострялись от чувства того, что приходилось скрывать свои убеждения, везде и всюду.

Кирилл встряхнул головой, прогоняя совершенно лишние в такие моменты думы. Предстояло решить весьма важную проблему: как дать понять Львову и другим министрам еще не существующего Временного правительства, что Великий князь полностью поддерживает их политику?

Только будущий министр-председатель, похоже, мог помочь Сизову-Романову воплотить его планы в жизнь. Рискованно, конечно, было искать его помощи. Кирилл сомневался, что после Февральской революции даже самое страстное желание помочь Прогрессивному блоку и Временному комитету Думы[7] позволит члену рухнувшего царского дома занять мало-мальски серьезное положение в правительстве. Разве что придется действовать подлостью и двуличием. Что ж, Сизов вполне на это готов…

Николай II самозабвенно играл в домино. Он не обращал внимания на окружающий мир. Разве только изредка поглядывал на вздыхающего, сидящего в кресле Воейкова.

— Ваше Императорское Величество, разрешите обратиться! — внезапно перешел на воинское обращение флигель-адъютант.

Император очень удивился, перевел взгляд на Воейкова, вздохнул и одобрительно кивнул. Похоже, вскоре самодержцу предстояло услышать нечто о политике. И скорее всего, в не самых красивых выражениях. Скорее, красноречивых.

— Я считаю, что Великий князь говорил, пускай и не во всем, очень умные вещи…

— Не продолжай. Я знаю, что Кирилл был прав. Однако не могу я пойти сейчас на какие-либо страшные шаги. Французское правительство давно требует конституционных преобразований как плату за наши долги. Думцы говорят о «правительстве доверия». Народ имеет некоторые проблемы с продовольствием. Я понимаю, что слишком опасно ничего не менять сейчас. Но война… Я не могу поступить так, как предлагает Кирилл, имея даже тень сомнения в полном спокойствии народа в ответ на мои действия. Армия поднимется, начнет роптать. И это при угрозе ежедневного нападения врага. Бог даст, справимся, переживем зиму. А там уже и война закончится. Можно будет заняться внутренними врагами, как говорит Аликс…

— Эх, Ваше Императорское Величество. — Воейков тяжело вздохнул и уставился в пол. Щеки его покраснели, однако он не решился сказать те слова, что пришли ему на ум. Великий князь правильно сказал: страна катится в пропасть…

Волнения души Воейкова были созвучны песне, которую много позже будут петь перед боем офицеры-марковцы…

Смело вперед, за отчизну святую,Дружно, как братья, пойдем!Страху не знаем мыИ удалую песню в бою запоем.

Песню о там, как бойцы-генералы,Марков, Дроздовский герой,С песнями нам умирать завещалиИ поклялись головой.

Пусть знает враг, что бойцы-генералыВ наших сердцах все живут!И что опять, как и прежде бывало,К победам нас поведут![8]

ГЛАВА 4

В прихожей жалось несколько рабочих. Они неуверенно мяли в руках кепки. Отчего кепки в студеную пору? А вы пробовали купить теплую шапку на меху, когда денег на хлеб не всегда хватает? Когда ваши жены доходят до такой крайности, как желание взять штурмом булочные? Когда дети жалобно просят: «Папка, а хлебушка сегодня не будет?»

Вот несколько причин из тех, что привели этих людей в прихожую присяжного поверенного, депутата Четвертой Государственной Думы Александра Федоровича Керенского. Они надеялись испросить совета у этого заслужившего доверие работного люда человека, спросить, как жить-то дальше, где помощи искать и когда…

Жена хозяина квартиры встречала гостей, пока Александр Федорович одевался сообразно случаю. Керенский знал, что недавние мужики, крестьяне, легче воспримут аккуратного барина, нежели далекого от мужика интеллигента. А что составляет образ барина? Конечно же, лоск и аккуратность. Эти качества придавали хозяину квартиры извечный френч и короткая, бережно уложенная шевелюра.

— Товарищи, проходите, что же вы стоите, как на приеме у городничего, — раздался голос Керенского, вышедшего в прихожую. Он мягко улыбался гостям, делая жесты руками, призывавшие рабочих пройти в глубь квартиры.

— Благодарствуем, — поклонился один из рабочих, постарше. Видимо, именно ему двое остальных предоставили право говорить от своего лица.

Гости прошли в гостиную, сели за широкий круглый стол. Жена Керенского, недурная собой, но несколько застенчивая, удалилась на кухню дать указания кухарке приготовить что-нибудь для гостей.

— Как нынче вам живется? Сильно прижимают на заводе? Как семьи? — Александр Федорович проявлял самое искреннее участие. Или, как минимум, хотел показать, что проявляет.

— Кось на сикось, Александр Федорович. — Старший хотел показать уважение к Керенскому, обращаясь по имени-отчеству. Язык не поворачивался по-другому обратиться к такому уважаемому в рабочей среде человеку. — Хлеба недостает, денег почти нету. Детишки кушать просят. А что делать, если самому впору живот пояском перетягивать? Жены каждый вечер спрашивают, когда деньги-то уплотят. Нелегко живется, Александр Федорович. Вот нас тут с дружками с Путиловского-то завода отправили, делегатами.

Старший немного замялся, подбирая слова. Керенский внимательно смотрел на рабочего. Короткая черная бородка, в которой уже стало заметным серебро седины. Обветренное лицо, карие глаза, очень много повидавшие в этом мире, изредка дрожавшие руки, сухие пальцы, на которых кожа висела папиросной бумагой. Темные пятна залегли под глазами. Видно было, что человек очень сильно уставал в последнее время.

— Мы тут думаем, как жить-то дальше так? Устали мы, Александр Федорович, да оголодали, пообмерзли. Не можем мы больше, мочи уж нашей нету. Знаем, что нужна работа народу-то православному. Немчина так и ждет, когда бы кукиш показать. Ребятушки в окопах и землянках маются, мерзнут. Не лучше им, чем нам, а хуже даже. И вот порешили спросить совета у такого человека, как ты, Александр Федорович. Рассуди: устраивать ли нам сейчас стачку-то али пообождать? Потерпеть до тепла, авось полегче станет? Что скажешь, Александр Федорович?

Керенский внутренне был готов к подобному вопросу, потому и ответ пришел незамедлительно. Уверенный, красивый, тот, что так нравится простому мужику, уставшему от голода да непосильного труда.

— Недолго еще осталось, товарищи, недолго! Надо трудиться на благо народа и страны, на благо таких же простых людей, как и вы. Когда враг вот-вот снова пойдет на наших братьев и сыновей, когда готовится, — Керенский входил в раж, — борьба с немцами, когда враг еще не побежден, надо трудиться на благо нашей родной страны, нашего отечества, ради народа, ради победы.

Взгляд трудовика устремился вверх. Керенский поднялся на стул: он мог произносить речи только с возвышения, иначе «слова не шли». Александр Федорович, не делая никаких пауз, изменил тон своей речи, теперь он стал не пафосно-возвышенным, но яростным, взывавшим к сердцам рабочих:

— Но и не надо забывать о своих правах, о своем благе, о голодающих детях и женах, о самих себе. Надо заявить правительству и царю, находящимся во власти темных сил, — Керенский сделал ударение на последних трех словах, — что рабочий народ не намерен более терпеть такого к себе обращения. Надо заявить, что дальше нельзя жить так, как жили раньше.

Керенский говорил еще очень долго. Он упивался возможностью напрямую говорить с «народом», вещать, быть властелином их дум, объектом надежд и чаяний. Да, лидер фракции трудовиков Четвертой Государственной Думы находился в своей любимой стихии. Может, именно из-за своей любви к вниманию других он когда-то перевелся с филологического факультета на юридический, открывавший дорогу «к массам»?