Станислав Гагарин - Евпатий Коловрат Страница 14

И они старались! Ах, как они старались, самые сильные и опытные бойцы в батыевом войске. На место срубленного мечом воеводы монгола вставал второй, третий, десятый. Они умирали, а Евпатий Коловрат был неуязвим, был заговорен и силой русского духа, и приказом Бату-хана: взять рязанского воеводу живым.

Уже затихал постепенно бой, погибали там и тут дружинники, положив немало врагов, дорого заплатив за свои жизни. Оставшихся в живых собрал сотник Иван и, смяв заслон, выставленный по наущению Глеба у кромки леса, уходил, отбиваясь, к мшарам, к озеру Светец. Он не знал, что Евпатий все еще бьется и бьется с монголами и силы у него будто не убывают. Думал Иван, что Коловрат тоже уходит к болотам по заветным тропкам.

А Коловрат бился, страшно бился за свою свободу.

Подобравшийся поближе Бату-хан уже с восхищением смотрел на побоище, забыв, что усеявшие снег трупы — это трупы его воинов, что с диким ржаньем несущиеся в стороны обезумевшие и осиротевшие кони — это кони его телохранителей. Обо всем забыл Бату-хан. Кровавое зрелище захватило его. Сказочный исполин казался ему воплощением самой смерти.

Но одноглазый Сыбудай был трезвее. Он не мог допустить, чтобы этот русс безнаказанно уничтожил отборных воинов только лишь потому, что Повелителю Вселенной захотелось взять его живым.

Сыбудай подал знак, и тут же завыла труба.

Бросились в стороны от рязанского воеводы оставшиеся в живых нукеры. Коловрат, все еще крутясь волчком вместе с лошадью, вращал смертоносным мечом, а враги отступили. Евпатий сдержал коня, медленно опустил оружие, недоуменно оглядываясь по сторонам…

Первый камень был пристрельным. Он упал шагах в двадцати от Евпатия и взметнул кучу снега. И тут же, позади, поближе, упал второй камень.

Коловрат оглянулся. Лес был недалеко, и там виднелись монголы. Заполонили они и лед Клязьмы, оба его берега. О спасении он не думал, соображал, какой бы еще урон нанести врагу. Но рядом не было никого, а камни стали падать все чаще.

Вдруг Коловрат заметил шатер Бату-хана. Вот она цель, вот куда надо ударить в последние минуты жизни!

Он привстал в стременах и, гикнув, пустил коня. Но смерть, выпущенная из китайского орудия, уже неслась Коловрату навстречу.

Огромный камень, который с трудом оторвали бы от земли и четверо воинов, ударил Евпатия в грудь…

Со всех сторон бросились монголы к поверженному богатырю. А Бату-хан, распаленный и злой, нервно крикнул Сыбудаю:

— Зачем испортил красивую сечу, старик?

…Пройдет много лет, но в памяти русских людей великая смерть Евпатия Коловрата не померкнет.

Федот Малой, преемник Верилы, занес в свою книгу о воеводе такие слова:

«Убили Евпатия Коловрата и принесли его тело к Бату-хану, и Бату-хан послал за мурзами, и ханичами, и темниками. И стали все дивиться храбрости, и крепости, и мужеству воинства рязанского. Они же сказали Бату-хану: „Мы во многих землях и во многих битвах бывали и с тобой и с великим дедом твоим, ханом Чингизом, но таких резвецов и удальцов не видели, и отцы не рассказывали нам. Это люди крылатые, не знают они смерти и так крепко на конях бьются — один с тысячью, а два — с десятью тысячами. Ни один из них не съедет живым с побоища“. И сказал Бату-хан, глядя на тело Евпатьево: „О Коловрат Евпатий! Гораздо ты меня попотчевал с малою своею дружиною, и многих богатырей сильной орды моей побил, и много полков разбил… Если такой вот служил бы у меня, — держал бы его у самого сердца своего…“

И отдал Бату-хан тело Евпатия оставшимся людям его из дружины, которых похватали на побоище. И велел Бату-хан отпустить их и ничем не вредить».

Иудина доля

Уйти с Дикого Поля замыслили в тот же день, как закончены были дела. Прикинули, что ежели поторопиться, то и к полудню можно выйти к реке, за которой шли уже леса и рязанские земли. Князь Олег Красный и воевода Иван ехали рядом впереди малой дружины, сопровождавшей обоих на унизительный поклон Бату-хану в главной его ставке — новом городе Сарае.

— Как ни учили нас враги, — говорил Иван Олегу, — а разлад все одно среди князей не исчез. Не мне, конечно, осуждать тех, кто выше меня по рожденью, только ведь и я русский.

— Ты прав, — сказал Олег Красный, — потянулись князья на поклон к Бату-хану. Вот и мы поклонились, чтоб подтвердил наше право на владенье исконно русской землею. Сила солому ломит, сейчас не до гордости, но зачем перед ним друг друга охаивать, наветы плести?

— Преодолеть бы разлад, — проговорил воевода, тряхнув поводья и убыстряя поступь коня. — Много будет еще крови и страданий, но когда-нибудь соберутся русские под одну руку и сбросят вражье лихолетье.

— Такая рука вроде есть, — негромко ответил Олег. — Слыхал ты, как говорили в стане Бату-хана о князе Александре, прозванном Невским? Сам Повелитель побаивается его, монгольские женки своих ребятишек князем Александром пугают. Дважды давал он бой разным пришельцам — и все с победой…

Топот коня, мчавшегося навстречу, прервал речь переяславского князя.

Это был один из ратников, высланных вперед дозором.

— Люди там! — крикнул он, осадив коня. — За рекою — люди! По обличью — наши, а там, бог его знает. Старший послал предупредить, а сам укрылся с другими, следят.

К реке подходили с опаской: неровен час по пасть у брода в засаду, время сейчас тревожное, худых людишек поразвелось вдосталь.

Оказалось, однако, что выехали на границу рязанских земель встречать своих отцов молодой князь Роман, сын Олега Красного, и подросший уже, созревший для седла сын воеводы. С ними и воинов было немного, держать большое войско князьям возбраняли монголы, следили за этим строго.

Переправились на лесную сторону и неподалеку от места, где ждали их встречавшие, остановились на привал. Расседлали коней и, стреножив, пустили пастись. Зажгли костры, стали готовить обед.

Разузнав новости от сыновей, отдав распоряжения, князь и воевода пошли к реке, лицо ополоснуть после долгой дороги. Но едва зачерпнули воды, услышали крики, доносившиеся от привала.

Подоспели обратно и увидели в нескольких шагах от костров ужасное существо.

Не сразу можно было признать в этом существе человека. И князю, и воеводе показалось поначалу, что видят они неведомого зверя, потом уже рассмотрели на нем ветхие остатки одежды. Обросший до глаз волосами, спутанными, висевшими седыми прядями, он стоял на четвереньках и злобно рычал, скаля зубы по-волчьи. Ратники, наставив копья, взяли его в кольцо.

В правой лапе была зажала баранья нога, ее и сорвало с вертела, подобравшись тайком, чудовище. Олег Красный пристально всмотрелся в искаженную злобой заросшую морду. Копья не давали человеку-зверю уйти, но видно было, что ратники, проникнутые ужасом, не рады пленнику, да не решаются отпустить его, опасаются за себя.

Вдруг человек-зверь, зарычав пуще прежнего, поднял голову к небу и протяжно завыл.

— Расступитесь! — сказал ратникам Олег Красный. — Пусть уходит!

Ратники отскочили в стороны. А сошедший с ума человек большими прыжками помчался к лесу. Мясо он уносил с собой…

Случай этот потряс рязанцев. И молодым, уже смутно помнящим кровавые дни разорения, и старым ратникам, в памяти которых не могло исчезнуть то лихое время, всем людям, видевшим существо, потерявшее человеческое обличье, сжимала сердце боль за безымянного соплеменника, видно утратившего разум еще с той ненавистной поры.

И кусок в горло не пошел. Затоптали костры и двинулись дальше.

Князь Олег Красный и воевода Иван ехали конь о конь. Впереди, на два полета стрелы, пустили сторожевых ратников — береженого, мол, бог бережет. Ведь Дикое Поле — не так далеко.

Князь и воевода молчали, каждый, видно, думал про свое, а может быть, и про одно были их мысли.

— Лучше смерть, любая смерть, — проговорил воевода.

— Ты узнал его? — спросил Олег.

— Нет, — растерянно ответил Иван, — не узнал… А разве тебе он знаком?

— Знаком, — сказал князь. — И тебе знаком.

— Неужели?! — воскликнул воевода, догадываясь, и голос его дрогнул, сорвался. — Неужели…

— Да, — кивнул, посуровев лицом, Олег Красный. — Это он, Глеб. Бывший князь. Бывший человек.

— Дела, — выговорил с трудом Иван. — Что же ты молчал?

— А что говорить? Сама судьба его покарала. Иудина доля…

Снова ехали молча и оживились, лишь когда вывернули к опушке и увидели по-над берегом реки светло-желтые срубы недавно отстроенной деревни.

«Без времени не прекратился…»

Ночь была ясной, покойной. Это была последняя ночь века, который впоследствии, по новому исчислению, назовут тринадцатым. А пока сидел в келье и записывал ослабевшей рукою седобородый старец: «В лето 6808…»[9].