Рафаэль Сабатини - Шкура льва Страница 14

— И что, если да?

— После того, что вы узнали, я вынужден считать вас еще менее мудрой.

— Вы дерзки, сэр, — выговорила она ему.

— И даже более чем. Но разве вы не просили меня выступить в роли судьи в этом вопросе? И пока вы не будете со мной откровенны, как могу я оправдать вас?

— Я не искала вашего оправдания. Вы берете на себя слишком много.

— Так и сказал лорд Ротерби. В конечном счете, у вас, кажется, есть что-то общее.

Гортензия досадливо прикусила губу. В тишине они прошествовали до конца газона и снова развернулись.

— Вы обращаетесь со мной, как с дурой, — упрекнула она Кэрилла.

— Да как же это возможно, если я уже думаю, что люблю вас?

Девушка отпрянула от своего спутника.

— Вы оскорбляете меня! — вскричала она гневно, полагая, что разгадала ход его мыслей. — Вы что же, думаете, если я могла совершить безрассудный поступок, то лишаюсь права на уважение?

— Странно вы рассуждаете, — сказал невозмутимый мистер Кэрилл. — Я же сказал вам, что люблю вас. С какой стати мне оскорблять женщину, которую, по моим же словам, я люблю?

— Вы меня любите? — Гортензия посмотрела на него, побелев лицом в белом свете луны, источая глазами гнев. — Вы что, сумасшедший?

— Здесь я не уверен. Бывали моменты, когда я почти боялся, что это так. Но сейчас не один из них.

— И вы хотите, чтобы я относилась к вам серьезно? — Девушка резко и негодующе рассмеялась. — Я знаю вас всего четыре часа, — сказала она.

— Как раз за это время, наверное, я и полюбил вас.

— Наверное? — презрительно отозвалась Гортензия. — О, какую оговорку вы делаете. Вы не совсем уверены?

— Можем ли мы в чем-либо быть уверены? — возразил мистер Кэрилл.

— В некоторых вещах — да, — ледяным тоном проговорила мисс Уинтроп. — Я, например, уверена, что начинаю вас понимать.

— Как я завидую вам. Раз уж это так, будьте добры, помогите и мне понять себя.

— Тогда понимайте себя как дерзкого, самодовольного хлыща, — сказала Гортензия и отвернулась, собираясь уходить.

— Это не объяснение, — задумчиво проговорил мистер Кэрилл. — Это чистой воды оскорбление.

— Чего вы еще заслуживаете? — бросила она через плечо. — И как вы только смели!

— Так скоро полюбить вас? — спросил он и перефразировал:

— Да кто вообще любил не с первого чтоб взгляда, Гортензия?

— Вы не имеете права на мое имя, сэр.

— Хотя и даровал оное на мое, — ответил он с робким упреком.

— Вы будете наказаны, — пообещала девушка и, возмущенная до глубины души, удалилась.

— Наказан? О жестокая! Можешь ли ты быть…

«Холодной с тем, кто мил к тебе?Медведь и тигр, я слышал часто,Любовью за любовь воздастся».

Но ее уже не было. Мистер Кэрилл поднял глаза на луну и с упреком посвятил ее в свою тайну.

— Это твое бледное лицо ослепило меня, — громко сказал он. — Видишь, сколь ужасный, а значит, сколь великолепный почин я сделал! — И он рассмеялся, однако, совершенно безрадостно.

Он расхаживал по газону в лунном свете, задумчивый и теперь, казалось, совсем невеселый. Его жизнь, по всей видимости, запутывалась все больше и больше, а хваленая привычка смеяться над ее хитросплетениями едва ли уже могла показать ему выход из лабиринта.

Глава 6

Возвращение Гортензии

Пока мистер Кэрилл гуляет по саду в свете луны, поговорим, читатель, об этом человеке. Если мы вообще хотим понять его, что представляется делом отнюдь не легким, учитывая то обстоятельство, что сам он себя, по своему признанию, не понимает. Делал ли когда-либо человек искреннее заявление о внезапной страсти столь легкомысленно, как он, или, подобрав для этого выражения, подходящие разве для того, чтобы отдалить от себя вожделенную награду? Выбирал ли когда-либо человек время с меньшей разборчивостью или слова с меньшей осторожностью? Определенно нет. Однако предположить, что мистеру Кэриллу это было невдомек, значило бы предположить в нем простофилю, коим он, конечно же, не являлся.

Вам должно было показаться, как это, очевидно, показалось мисс Уинтроп, что мистер Кэрилл смеялся над ней и что он на самом деле дерзкий, самодовольный хлыщ, и никто больше. Это не так. Смеяться-то он, конечно, смеялся, однако все его насмешки были целиком направлены против своих же чувств, на которые он, рожденный вне брака и связанный обещанием выполнить задачу, обрекающую его на гибель, считал, что не имеет права. Мистер Кэрилл дал выход своим чувствам, выбрав, однако, для этого время и выражения, лишившие их всякой важности. Он предпочел выставить чувства напоказ словно бы специально для того, чтобы Гортензия могла с абсолютным отвращением растоптать их.

Вероятно, свою роль тут сыграло и понимание того, что, выжди он еще и предстань перед ней в качестве искреннего, преданного любовника, ему пришлось бы со всей искренностью поведать ей свою странную историю незаконнорожденного, воздвигнув таким образом между ними непреодолимый барьер. Лучше уж, очевидно, подумал Кэрилл, с самого начала представить страсть, на которую не могло быть надежды, в шуточном свете. Теперь, я надеюсь, под этой нахальной наружностью фата-пересмешника вы уловили образ настоящего, страдающего человека.

Мистер Кэрилл еще некоторое время продолжал бродить по росистому газону после ухода Гортензии, и глубокое уныние овладело душой человека, считавшего серьезность глупостью. До сих пор его ненависть к отцу была скорее теоретической, развитой в нем Эверардом и принятой им так же, как мы принимаем уже доказанную теорему Евклида. Это была ненависть искусственная, построенная на принципе (так как ему просто-напросто внушили), что если он не будет ею движим, то его сочтут недостойным называться сыном своей матери. Сегодняшний день многое изменил. Его обида неожиданно стала настоящей и очень горькой. И все это потому, что четыре часа назад он взглянул в карие глаза мисс Уинтроп. Если бы она могла догадываться о той жестокой самоиронии, с которой Кэрилл, внешне легко, предложил ей свое имя, она бы, возможно, почувствовала некоторую жалость к нему, себя не жалевшему.

Мистер Кэрилл вздохнул и продекламировал строку из Конгрива[13]: «Женщина — прекрасный образ в омуте; кто прыгнет в оный, канет тот».

Появился хозяин гостиницы, приглашая его к ужину. Но Кэрилл попросил передать его светлости свои извинения: он переутомился и отправился в постель.

Они встретились за завтраком в ранний час утра. Мисс Уинтроп была холодна и замкнута, граф Остермор молчалив и раздражителен, мистер Кэрилл, по обыкновению, весел и разговорчив. Вскоре вся компания снова отправилась в путь. Однако обстановка нисколько не улучшилась. Его светлость дремал в углу экипажа, мисс Уинтроп более интересовалась цветными шпалерами, нежели мистером Кэриллом, которого игнорировала, когда он говорил, и коему не отвечала, когда он задавал вопросы. В конце концов и мистер Кэрилл погрузился в унылое молчание, пытаясь, тем не менее, убедить себя долгими бессловесными аргументами, что дела обстоят как нельзя лучше.

Они въехали на окраины Лондона примерно два часа спустя, а когда до полудня оставалось еще около часа, карета остановилась за оградой дома графа в Линкольн-Инн-Филдз.

Откуда ни возьмись, возникла череда лакеев, в сопровождении которой господа вступили в роскошную резиденцию, являвшуюся частью того немногого, что осталось у лорда Остермора после краха Южноморской компании[14].

Мистер Кэрилл немного задержался, чтобы послать Ледюка по адресу на Олд-Палас-Ярд, где он снял квартиру. Затем он проследовал за его светлостью и Гортензией.

Из внутреннего холла слуга проводил мистера Кэрилла по вестибюлю в комнату справа, оказавшуюся библиотекой и привычным убежищем его светлости. Это была просторная комната с колоннами, богато отделанная дамасским шелком и прекрасно меблированная; высокие двухстворчатые окна открывались на террасу, располагавшуюся над садом.

За спинами вошедших раздался быстрый шелест юбок, и мистер Кэрилл с поклоном отступил в сторону, пропуская высокую даму, проплывшую мимо него и удостоившую его не большим вниманием, чем одного из своих многочисленных слуг. Дама была средних лет, с орлиными чертами лица и выпиравшим подбородком, квадратным, как башмак. Ее бледные щеки были нарумянены до чахоточного оттенка, голову венчал чудовищный убор, как у какой-нибудь лошади на параде лорд-мэра, платье, представлявшее собой смесь экстравагантности и абсурда, заканчивалось юбкой с невообразимым кринолином.

Дама вплыла в комнату, как вступающий в бой линейный корабль, и еще с порога дала первый залп по мисс Уинтроп.

— Вот так-так! — пронзительно закричала она. — Ты вернулась! И зачем ты вернулась? Я что, должна жить в одном доме с тобой, ты, бесстыдница, думавшая о своей репутации не больше, чем последняя судомойка!