Александр Доронин - Тени колоколов Страница 14

Никон сказал, кто он такой и что хочет побеседовать. Худощавый высокий монах, одетый в какое-то рубище, с большим достоинством опустился на колени и произнес хрипловатым, но твердым голосом:

— Да снизойдет на тебя, владыка, благодать господня. Спрашивай, что нужно, отвечу!

— За что тебя здесь держат?

— А это, видно, только игумен знает. Ему я поперек дороги встал. Он меня постоянно обвинял: своими, мол, книгами русские чистые души изгадил.

— Слышал, ты за морем долго учился?

— Не ошибся, владыка, всю жизнь я учился. Вначале в Риме школу иезуитов закончил, затем в Падуанском университете слушал лекции по медицине.

— Рассказывают, много языков знаешь, во многих странах побывал? — Никон всем сердцем хотел услышать о том, о чем ни от кого не слышал.

— Не ошибся, Патриарх, не ошибся.

— Я только митрополит, — прервал его недовольный Никон, приняв за насмешку перепутанный сан.

— Пока митрополит, — не смутился Арсений, — скоро Патриархом будешь, это твое место.

— Продолжай, — сменил гнев на милость Никон, лесть была как бальзам на раны. Да и прозорливости этого умного человека хотелось доверять. — Где же ты побывал?

— Жил в Венеции, в Молдавии. Потом всю Валахию с конца до края прошел. Даже у польского короля лекарем был. Вылечил его от болезни печени и чесотки. После этого Паисий, Патриарх Иерусалима, к себе пригласил. Там книги с греческого на иврит переводил. Хорошие книги, с красивыми рисунками! — Глаза Арсения загорелись, голос задрожал. — Сейчас здесь от своих греков душу очищаю…

— Молись, Господь всемилостив, — сказал Никон и повернулся уйти. С порога вновь посмотрел на узника, будто оценивая и запоминая его. И неожиданно спросил: — А как смотришь, если я тебя с собой возьму?

— Жизнью буду обязан, владыка! Лучшего слугу и не сыщешь!

Сверкающие глаза Арсения горели огнем надежды.

Больше двадцати лет прошло, когда он, монах Анзерского скита, садился в лодку, сделанную собственными руками, проплывал изгиб Белого моря. Белокаменный собор Кожеозерского монастыря на островном берегу манил его своим величием. Здесь он очень любил молиться, хоть и в своем скиту была небольшая церквушка.

Никону захотелось посмотреть те места, где он четыре весны встречал, четыре зимы жег сырые дрова в промозглой келье. Попросил у Ильи сопровождающего. Тот послал с ним монаха Дионисия. Вдвоем сели в парусник и поплыли вдоль берега на восток. До самого Анзера, в течение четырех часов, молодой монах во время пути почему-то был грустным и, как Никон ни старался его вызвать на разговор, сидел молча, старательно работая веслами.

Высадились на берег. Кругом ликовала весна. На зеленом лугу острова жужжали стрекозы и бабочки. Но это был лишь прекрасный ковер, устилающий гнилое болото. То там, то здесь росли чахлые березки.

Выбрались из болота, и дальше Никон пошел один, монаху велел подождать под горой. В скит он не зашел, свернул вправо и по незнакомой тропинке стал подниматься на Голгофу, как здешние жители нарекли самую высокую гору. По пути Никон несколько раз останавливался и оглядывался назад. Перед его глазами, будто на ладони, лежал скит. В центре высились две церкви. Деревянная была ещё при нем, каменную, видимо, построили недавно — красный кирпич не успел полинять.

Вон там, в Кожеозерском монастыре, который в ста милях отсюда, из простого монаха он сделался игуменом. Путь к этому был нелегким. Неделями морил себя голодом. Молился. Потом, уже будучи игуменом, рьяно хозяйствовал: только бы поднять монастырь, обеспечить братию всем необходимым. Скандалил с Соловецким монастырем, который, как мог, зажимал своих соседей.

Как далеки теперь те дни! Но ещё дальше весна 1625 года, когда он попал сюда, на далекие острова. Позади были смерть детей и расставание с женой Авдотьей, принявшей постриг. Сам Никон (в ту пору Никита) выбрал Соловецкий монастырь, который и в те годы на Руси был очень известным. Только как добраться до него? Отправился в Нижний Новгород. Верил, там найдет людей, связанных с Архангельском, и с ними отправится к новой жизни.

И не ошибся. В Нижнем Новгороде нанялся к одному купцу грузчиком на баржу с солью. По пути к Соловкам Никита стал расспрашивать кормчего, и тот рассказал о шести островах в Белом море. Соловецкий — самый большой. На нем и стоит монастырь.

Настоятелем там был тот же Елеазар…

Сверкающие под солнцем макушки церквей, утонувшие в кедровых и еловых деревьях, так удивили Никиту Минова, что он воскликнул:

— Вот где молиться Богу!

Потом Никита узнал, что благолепие этого края достигнуто заботами митрополита Филиппа, который когда-то был здесь игуменом. Монахи под его руководством очистили лес, осушили вокруг болото, проложили каменные дороги, поставили солеварню, стали держать домашних животных и ловить на продажу рыбу.

Услышав об этом, Иван Грозный прислал много денег для монастыря. На них Филипп поднял пять церквей, построил мосты и пруды.

Никита Минов в первый же день прибытия в монастырь поклонился мощам Филиппа. Долго стоял на коленях, проливая слезы. Увидя это, один старый монах взял его с собой в Анзерский скит. При дрожащем огоньке лампады они завели длинную беседу. Отец Тихон (так звали старика) расспрашивал о том, как живут в Москве и Нижнем, а у Никиты было желание побольше узнать о Филиппе, боярском сыне из рода Колычевых.

Игумен соловецкий сделался всем известным. Слава его дошла до Москвы, и Иван Грозный стал присылать ему дорогие подарки. А однажды царь призвал его к себе по духовным делам. Филипп отслужил литургию, причастил монахов, обнял-поцеловал их со слезами и отправился в дальнюю дорогу.

Царь встретил его с радостью, посадил за один стол и потом без Собора, не спрашивая архиепископов, нарек его митрополитом Всея Руси. Филипп возразил против этого. Царь разгневался на него и выгнал из Кремля. Потом, правда, прислал за ним архиереев. Те уговорили Филиппа, и он наконец-то им сказал: «Как меня просите, так я и сделаю». Написали грамоту, где говорилось, что митрополит не будет касаться царских дел. Однако на первой же службе Филипп осудил разгул опричнины.

В первые месяцы Москва верила в дружбу между митрополитом и царем. Филипп начал строить новые церкви в честь Савватия и Зосимы. К нему шли обиженные царскими опричниками бояре, купцы и простой люд. Просили помощи и защиты. И однажды во время службы в Успенском соборе, где был и царь, Филипп высказал слова осуждения в адрес Грозного. Тот зашипел: «Ну погодите, черви! Я жалел вас, идущих против меня, теперь таким буду, каким считаете меня!».

И сдержал обещание. Москва вопила и стонала. Князь Вяземский и Малюта Скуратов с опричниками громили боярские терема, насиловали жен и дочерей.

Митрополита прятали от ушей и глаз народа вначале в подземелье Богоявленского монастыря, затем отвезли в Тверской монастырь на вечную каторгу. И наконец Малюта Скуратов, выполняя приказ царя, задушил его подушкой. Больше не было способа заставить Филиппа молчать. Голос его был слышен из любого места.

Тело мученика за веру отвезли в Соловки и похоронили согласно сану митрополита…

После той ночи Никита Минов принял постриг и стал монахом Никоном.

Во время жизни в Анзерском скиту он старался вести себя смиренно. С монахами ходил на охоту на диких зверей, строил кельи и ловил рыбу. Да, видимо, эрзянский характер нигде не спрячешь: Никон вмешивался в жизнь собратьев, учил их, как службу вести, молитвы читать. Те не скрывали своего недовольства.

— Со своим уставом в наш монастырь не суйся!

Четыре года Никон терпел и однажды не выдержал — сел в лодку и отправился искать другую судьбу. Так он добрался до Кожеозерского монастыря, где протопопом был брат жены, отец Прокопий. Там и остался. Через десять лет монахи выбрали его своим настоятелем. Потом была Москва, служение царю Алексею Михайловичу Романову. Он поставил Никона архимандритом Спасского монастыря, который считался святым местом — там хоронили родственников царей. Пройдет время, и Никон станет митрополитом Новгорода…

С вершины горы хорошо виднелась вся округа — берег, болотистый луг, скит, подножье горы — всё то, что помнил и берег в памяти монах Никон, ныне новгородский владыка. Когда-то здесь, на этой вершине, он просил Бога даровать ему силу и власть над людьми. Многое уже исполнилось. Но не всё. Никон опустился на колени. Ветер развевал его волосы, трепал широкие рукава рясы. Над морем кричали чайки. И больше никого вокруг. Никто не должен слышать, о чем владыка молит Бога.

Оставшись один, Дионисий вернулся к паруснику, лег на его дно и стал смотреть в небо. Солнце висело над лесом золотистым решетом, через которое на землю лились парчовые лучи и ласкали теплом деревья и травы.

Но Дионисий не радовался окружающей красоте. Сейчас в его голове были одни грустные мысли. Он вспоминал о прошедшей ночи, о похоронах Савватия. Это событие темным призраком стояло перед его глазами. Вот они с келарем обернули труп рогожей, сплетенной из осоки, отнесли в телегу, на которой Дионисий возил навоз. В последний путь старца, как приказал игумен, провожал один Дионисий. От монастыря кладбище стояло в сторонке, почти на берегу моря. Здесь хоронили простых монахов и пришлых людей, скрывающихся вокруг монастыря. На погосте, что находился внутри монастыря, за собором, хоронили только святых старцев и тех, кто вертелся вокруг жирной монастырской сковороды. Однако земля этого «рая» тоже была твердой, как на всех Соловках. Могилы приходилось вырубать топором и ломом.