Елена Съянова - Плачь, Маргарита Страница 14

Вечером двенадцатого один из блондинов Гиммлера, войдя в пустую спальню Эльзы, положил на туалетный столик еще одно письмо, привезенное из Нюрнберга, где в это время находился передвижной штаб НСДАП и где фюрер накануне должен был произнести свою последнюю в предвыборной гонке речь.

Этим вечером Эмиль Морис сопровождал дам в венскую Оперу; там все трое наслаждались причудливым изяществом «Волшебной флейты» Моцарта, а дамы — еще и восхищенными взглядами кавалеров из партера. Эмиль Морис, мысленно прицеливавшийся в каждого, кто слишком пристально смотрел на его подопечных, в перерыве вынужден был отлучиться на минутку, а вернувшись, обнаружил их в обществе двух внушительного вида джентльменов, которых со спины не узнал. Подойдя ближе, он успокоился — эти двое бы-ли из СС, от Гиммлера, причем сами дамы, слегка напряженные, об этом, похоже, не догадывались.

Эльза заметила письмо сразу, как только вошла в спальню, и по характерному почерку на конверте поняла, что оно от Адольфа. Он просил ее поторопиться с возвращением. Он писал: «Твоему мужу, дорогая, пришлось выполнить за меня не любимую им работу, что не осталось без последствий. Теперь уже все хорошо — внешне, но, зная повышенную чувствительность Рудольфа, мы с тобою оба сочли бы желательным сейчас быть тебе здесь, рядом с ним…»

Утром 11 сентября, проснувшись в квартире, выходящей окнами на нюрнбергскую рыночную площадь Фрауенкирхе, под гул собиравшейся многотысячной толпы, Адольф понял, что сегодня вовсе не сможет говорить. Его горло находилось в том рыбьем состоянии, когда он не мог извлечь из него ни единого звука, и уже не помогали никакие усилия врачей — лишь последующее трехдневное молчание.

Нюрнберг был ключевым, принципиальным для наци городом. Родина Дней партии, город, обладающий излюбленной площадкой для парадов и шествий наци — Полем Цеппелина, партийной структурой, прекрасно организованной гауляйтером Франконии Юлиусом Штрайхером, а также идеальным, сочувствующим электоратом, — этот город как никакой другой был настроен слушать Адольфа Гитлера.

Штрайхер собрал на Фрауенкирхе несметную толпу, и обмануть ее ожидания означало бы допустить непростительный промах. Но фюрер физически не мог говорить!

Он сидел, равнодушно глядя на суетившихся вокруг врачей и начинавших паниковать соратников, и в ответ на все предложения отрицательно качал головой. Замены не было. Находись сейчас с ним рядом Геббельс или Лей, положение удалось бы спасти, поскольку то были блестящие ораторы, достойные конкуренты, умевшие увлекать и завораживать толпу не хуже самого фюрера. Но рядом были лишь заурядные говоруны и неопытные, не имевшие имени партийные работники да Рудольф Гесс, имевший и опыт, и имя, но всегда, всеми правдами и неправдами открещивавшийся от публичных выступлений. Он предпочитал говорить в избранном кругу специалистов и функционеров.

Сегодня выбора не было. Это понимал и Рудольф. Не готовый к предстоящему выступлению ни морально, ни физически, он в одиночестве сидел у заваленного бумагами стола и застывшим взглядом смотрел на царящую вокруг смуту Когда бледный Адольф с нервическим смешком указал на него соратникам, те на мгновение замерли, не зная, как поступить. Гесс молча поднялся и ушел в спальню. Через пять минут он появился в коричневой рубашке, с алой повязкой на рукаве и печально посмотрел на фюрера. Гитлер, ждавший его у двери, снова сел в кресло и закрыл глаза.

Когда дверь балкона, выходившего на гудящую от голосов площадь, отворилась, фюрер только крепче зажмурился.

«Не знаю, чего я в тот момент боялся больше, — признался он позже и своем кругу, — и боялся ли вообще, У меня было чувство страуса, спрятавшего голову под крыло».

Потом дверь балкона захлопнулась, и воцарилась тишина. Голоса Рудольфа фюрер не слышал; как выяснилось позже, у него от поднявшегося давления заложило уши, и он около четверти часа сидел, дрожа от нервического озноба и ничего не соображая.

Внезапно площадь взорвалась. Фюреру это напомнило порыв урагана за толстыми стенами, и он не сразу осознал, что свершилось чудо и его любимый друг, его умница Руди переломил-таки эту толпу и себя и что Франкония, очевидно, проголосует за коричневых.

Встав к окнам, Гитлер с некоторою ревностью наблюдал волнующееся внизу людское море, кричащее, вздымающееся, а затем медленно утихшее, когда, собираясь продолжать речь, оратор поднял руку.

Гесс говорил час, и всякий раз, как он делал паузу, чтоб перевести дух, Фрауенкирхе взрывалась, точно начиненная динамитом. Когда троекратное «Хайль Гитлер!» троекратным ответным ревом захлестнуло толпу и Рудольф повернулся, чтобы уйти с балкона, Гитлер ждал друга у двери — обнять и поздравить.

Объятья получились крепче, чем оба могли ожидать. Шагнув с балкона в комнату, Гесс рухнул как подкошенный на руки Адольфа и Бормана, как всегда, оказавшегося там, где ему в данный момент следовало быть.

Это был обморок, тяжелый и глубокий, из которого четверо врачей осторожно выводили Рудольфа в течение часа. Ровно столько длилась и его речь. Когда он наконец очнулся, то с ужасом спросил: «Что там?» Он был уверен, что потерял сознание еще на балконе, на глазах у многотысячной толпы…

Эльза, не зная подробностей, о чем-то подобном догадывалась, а по тону письма Адольфа она поняла, что все, возможно, серьезней чем кажется на первый взгляд.

— Гели, я еду в Мюнхен, — сказала она. — Рудольф плохо себя чувствует.

— А я? — испугалась Ангелика.

— Ты можешь остаться. Ангелика тотчас ушла.

Когда через полчаса привыкшая к экстренным сборам Эльза в дорожном костюме и с маленьким саквояжем вышла в гостиную, чтобы позвонить Морису, она обнаружила у дверей Ангелику с таким же саквояжем.

В Мюнхене они сошли с поезда в ночь на 13 сентября. Встречавшие их мужчины неторопливо прогуливались по платформе, уткнувшись в поднятые воротники плащей. Одного взгляда на их осунувшиеся лица было достаточно, чтобы понять, чего им стоили прошедшие двадцать дней.

— Вы похожи на английских детективов, которые обдумывают решительный ход, — попробовала пошутить Эльза, но получила в ответ кислую улыбку.

— Все ходы уже сделаны, дорогая, — чуть слышно произнес Адольф. — Теперь остается ждать.

Ангелика, элегантная в своем новом костюмчике, сшитом модной в Вене француженкой, с новой прической, придуманною для нее Эльзой, выглядела повзрослевшей, и Адольф несколько раз с жадностью окинул ее взглядом. Гесс оставался мрачен. Он едва взглянул на жену и за весь путь от вокзала до Принцрегентплац не проронил ни слова. То же продолжалось и дома. Эльза была опытна и не досаждала вопросами «что с тобой?», а просто занималась делами. Она входила и выходила, отвечала на телефонные звонки, полила цветы, покормила Берту и Блонди, сварила кофе — муж все лежал на диване и глядел в потолок Так продолжалось часа три, и любая на ее месте давно бы не выдержала. Но она лишь предложила ему кофе, и он, поднявшись, взял в руки чашку. В этот Момент раздался очередной звонок.

— Что? — лаконично спросил Адольф.

— Все то же, — отвечала Эльза.

— Это продолжается третьи сутки. Сделай что-нибудь.

— Как это началось, когда?

— После речи в Нюрнберге, то есть после обморока. Я показывал ему газеты — везде пишут о его «нюрнбергском триумфе». Не понимаю, почему это не действует.

— Не беспокойся так А у тебя получше с голосом.

— Да, черт бы его подрал совсем! Но ты-то хоть веришь, что я не мог говорить?

— Ты и теперь не можешь… У меня есть неплохая идея — давайте поужинаем в «Рейхсад-лере».

Это был их любимый ресторан. Расположенный неподалеку, на тихой зеленой улице, почти не тронутой кризисом и демонстрациями, он не был местом «партийных обедов», как, например, «Бавария» или «Шеллинг». Сюда они приезжали нечасто, чтобы все делать наоборот — Гитлер пил коньяк и молчал; Гесс рассказывал анекдоты, Геринг то и дело садился к роялю, Геббельс рисовал на всех «недружеские шаржи», Пуци пел. И только Лей оставался верен себе — выпив, отворачивался от коллег, выискивал в зале самую красивую женщину и вел танцевать.

Сегодня они решили поужинать вчетвером. Хотя, зайдя с Эльзой к фюреру, Гесс высказался в том смысле, что не следовало бы уединяться накануне решающего дня, неудобно перед соратниками, которые почти все уже собрались в Мюнхене.

Гитлер только поморщился.

— Не понимаю тебя, Руди, — то не устраивайте пингвиньих базаров, то не уединяйтесь. Ну пригласи кого-нибудь еще, если хочешь. Мне все равно.

Он не возражал, но и не желал никого видеть — это было очевидно. …Они немного прошлись пешком в сгустившихся сумерках. Ветер шелестел плакатами, рекламными листами, полуоторвавшимися лозунгами со свастикой, срывая их со стен, порою поднимал с мостовых целые стаи листовок и воззваний. Весь Мюнхен на месяц был обращен в огромный рекламный щит НСДАП. Прочие десять партий, проводившие свои избирательные кампании одновременно с нацистами, оказались фактически вытеснены — штурмовики день и ночь следили за тем, чтобы ни одна бумажка конкурентов не появилась поверх свастик. Обитатели этого фешенебельного квартала мирились с «мусором» — парни из СА почти избавили их от хулиганов и грабителей.