Иван Наживин - Евангелие от Фомы Страница 14

— Это хорошо… — весь пылая, одобрил рыженький Рувим. — Но надо действовать решительнее. Нас мало… Надо сразу же привлечь к делу побольше народа. Отчего бы нам не завязать сношений с Иохананом Крестящим?

— Но он же в Махеронте… — нетерпеливо отвечал сумрачный Иаков. — Попробуй, завяжи!..

— Ученики его остались… — горячо вмешался Иоханан Зеведеев. — Говорят, что они как-то сносятся со своим учителем и проповедуют, и крестят и без него…

— Заходили они тут ко мне как-то… — задумчиво сказал Иешуа. — Но… но что-то вот не вяжется у меня с ними дело… — с застенчивой улыбкой прибавил он вдруг. — Мне все сдается, что установи Господь завтра свое царствие на земле, они огорчились бы: не над чем было бы скорбеть и плакать… Но, конечно, — поторопился он поправиться, — я ничего дурного сказать про них не хочу. Они добрые люди. И сойтись с ними поближе нам не мешало бы…

— И дело… — решил Симон Кифа. — Если начинать, так начинать…

— Да что же начинать, когда толком неизвестно, как и для чего? — остановил их Иешуа. — Ну, сойдемся вместе, продадим или раздадим все, а потом?

— А потом идти повсюду и поднимать народ… — схватился Рувим.

— Да на что его поднимать? Как? — недовольный, пробовал остановить Иешуа. — Торопиться, друзья, нечего — надо сперва крепко обдумать, что мы людям скажем…

Но разгоряченные сердца точно не хотели уже и слушать его, они шли уже где-то впереди его, в какие-то и им самим неясные дали… Освобождения хотят все, и нельзя терять времени… Горбун, потупившись, слушал, необыкновенные глаза его сияли, и длинные тонкие пальцы перебирали нежную, молодую бородку… И Мириам слушала молча, и по увядшему лицу ее было заметно, что и ей что-то тут не по душе…

Выговорились и успокоились немного. И порешили, что двое все же пройдут к ученикам Иоханановым: переговорить с людьми никогда не мешает. Пойти решили Иоханан Зеведеев и Рувим. А, главное, в Иерусалиме нужно зацепиться — мало ли там земляков живет?

— Вот бы эту вашу рыжую Мириам к делу притянуть… — напряженно двигая густыми бровями, сказал Андрей, который продолжал упорно видеть во всем происходящем начало какого-то заговора. — И деньги есть у нее, и знакомства…

Мириам боязливо взглянула на еще более нахмурившегося Иакова: он крепко любил рыжую красавицу и рана от разрыва с ней, знала мать, все еще кровоточила в сердце его.

— Ну, вот, охота была с блудницей путаться!.. — недовольно сказал Симон Кифа. — Она в богатстве живет — что ей до нас?

— Я как-то был тут в Вифании, у Элеазара, так видел ее… — сказал Иешуа. — На богатых носилках рабы несут, сама вся в золоте, пьяная, хохочет… А вокруг все богачи Иерусалимские…

— Какая она там ни на есть, а только за галилеян она всегда стоит… — тихо вступился горбун. — Вот недавно одного из магдалинцев наших в тюрьму засадили, — что-то нехорошо о римлянах сказал, что ли — родные бросились к ней, и она в миг выхлопотала освобождение. Нет, сердце у нее золотое, что там ни говори… И не нам судить ее… — тихо добавил он.

Угрюмый брат украдкой благодарно взглянул на него и отвернулся. И Иешуа долго и мягко смотрел в это тихое, бледное, потупленное лицо. Сердце тайно шепнуло ему: вот этот знает, что надо… Еще больше почувствовал он, что начинается что-то не то, начинается вопреки ему. На душе стало смутно и печально…

— Как там ни верти, а рубить сук, на котором сидит сама, она не будет… — упрямо сказал Иаков Зеведеев, и горячие глаза его налились темным. — Она от богачей живет, а мы идем против богачей… Нам с такими связываться не пристало…

— Конечно… — рассудительно сказал Симон. — Эдак и беды наживешь. Надо тоже действовать с оглядкой…

— И богачи такие же люди… — тихо сказал опять горбун. — Что, отказался бы ты от богатства, если бы тебе повезло?.. И ежели вы спервоначалу разбирать будете: тот не хорош да этот не хорош, так что же это будет? Здоровых лечить нечего — больных надо лечить…

— Это верно… — охотно согласился Кифа.

Но другие дружно напали на горбуна; от кого и идет все зло, как не от храмовников да от богачей? Снюхались с римлянами и заодно обирают бедный народ. И все более и более разжигая словами один другого, все запылали злобой, уже не только к богачам, но и к бедному горбуну, который вздумал защищать ненавистных.

— Если у меня нет куска хлеба, а он весь в золоте, — страстно кричал рыженький Рувим, и на его пестром от веснушек лице пылал огонь, — то, значит, нет в нем сердца, значит, не человек он, а истукан бесчувственный!..

Андрей тихонько подошел к раскрытой двери — в нее смотрела звездная ночь — и осторожно прикрыл ее.

— На себя смотреть надо… — сказал тихо горбун.

— Да, начинать надо с себя… — с просиявшими глазами сказал Иешуа. — Вот и говорю я, что, прежде чем выступать перед людьми, нам самим в себе укрепиться надо… Враги народа… То же и про Иуду Галонита с его людьми говорили и растянули их всех на крестах. А какие же они враги народа? Может быть, и нас когда прославят врагами народа… — добавил он тихо и, глядя по своей привычке в себя, добавил: — Если бы вы знали, что значит: милости хочу, а не жертвы, вы не осудили бы невиновных… И разве судить пришли мы мир? Не судить, но спасти!.. Вон Иоханан Крестящий проклинал: горе вам, богатые! Горе вам, пресыщенные! Горе вам, смеющиеся!.. Каюсь: и я часто срываюсь так. Но это — грех… Прежде всего примирись со всеми и, если пошел ты в храм принести жертву и вспомнил, что ты не в ладу хоть с кем-нибудь, оставь дар твой перед жертвенником и пойди прежде примирись с братом своим. Полюбить даже врагов своих надо и благотворить им, не ожидая ничего. Только тогда и будете вы сынами Божьими, ибо Он посылает дождь свой на добрых и злых и заставляет солнце сиять на праведных и неправедных…

Мириам сдержала движение восторга, но все ее лицо просияло, и горбун долго не спускал своих прекрасных лучистых глаз с взволнованного лица своего двоюродного брата… Все притихли — точно повеяло над взволнованными душами какою-то нездешней лаской… И долго молчали…

Андрей сочно зевнул.

— Да… — вздохнул Симон. — И, в самом деле, пожалуй, спать пора: всего не переговоришь… Один — одно, другой — другое, а как лучше — кто знает?..

Все порешили завтра с утра идти вместе на праздник Кущей и начали укладываться спать. Иешуа, как всегда, захватив свой плащ, поднялся на кровлю, помолился и лег. Но уснуть он не мог: печально и смутно было на душе. Внизу — было слышно — горячо заспорили, как всегда, Рувим с братом Иаковом. И замолчали, и опять заспорили… Мать едва развела их…

Не спал и горбун: черной, безобразной тенью он сидел на пороге и смотрел в звездные поля. Он всегда спал очень мало. И в душе его была и сладкая печаль, и светлая радость. Он слышал, как все возится и вздыхает наверху Иешуа, и почувствовал его тоску. Он тихонько встал, послушал и неуклюже полез по корявой лесенке на кровлю. Тяжело от усилия дыша, неслышно подошел он к Иешуа, и тот вздрогнул: на его голову вдруг любовно легла эта холодная рука с длинными, тонкими пальцами.

— Не печалься… — дрогнул в темноте слабый голос. — Господь видит душу твою… Правда не оттого правда, что в нее уверуют все народы, а оттого, что она — правда, будь ты хоть один во всем свете…

Иешуа поднял к нему свое взволнованное лицо.

— А ты — не один… — еще откровеннее дрогнул голос.

— Не один?

— Нет, не один…

И печаль прошла… Снова в бескрайних долинах неба зацвели мириады золотых лилий, и понеслись над небесными лугами светлые хороводы ангелов, и точно вся вселенная запела торжественно и сладко: слава в вышних Богу, на земле мир и в сердцах человеческих — благоволение… И оба, молча, сидели и слушали молитвенные песни душ своих…

XI

Серый, грозный, мрачный Махеронт зашумел радостным шумом: дозорные со стен подметили вдали, в долине иорданской, большой отряд римлян, который, несомненно, шел на выручку Ироду Антипе. Этот «шакал идумейский» был достойным преемником своего отца, Ирода, прозванного Великим. Железной рукой взял этот Великий за горло волновавшийся тогда народ иудейский и бесчисленными убийствами закрепил за собой власть. Он выстроил в Иерусалиме театр, гипподром и установил игры, которые должны были праздноваться через каждые четыре года, а вблизи от храма были построены гимназии и термы, в которых знатная молодежь проводила время по-эллински. Он основывал языческие города, воздвигал языческие храмы и украшал их богатой скульптурой, восстановил лежавшую в развалинах древнюю Самарию и дал ей имя Севастия (Августа), открыл на Средиземном море порт — знаменитую Цезарею. Родос обязан ему храмом Аполлона пифийского, Аскалон — фонтанами и банями, Антиохия — портиками, шедшими вдоль всей главной улицы. Библос, Беритос (Бейрут), Триполис, Птолемаида, Дамаск, даже Афины и Спарта не были забыты Иродом — там остались памятники его любви к зодчеству. В борьбе за власть он не останавливался даже перед убийством самых близких родственников своих и за несколько дней до своей смерти — от беспробудного разврата он начал гнить, живьем съедаемый червями — он приказал умертвить своего старшего сына. А затем заживо разлагающийся старик этот — ему было семьдесят лет — приказал перенести себя в свой роскошный дворец в Иерихоне и там, цветущей весной, он приказал запереть в тюрьму целый ряд выдающихся иерусалимских граждан с тем, чтобы все они были зарезаны в момент его смерти: он хотел, чтобы смерть его вызвала в стране слезы…