Фаина Оржеховская - Себастьян Бах Страница 14

То, что Бах заговорил о своей отставке, не дожидаясь, пока его прогонят, привело в ярость его хозяина, герцога. Он велел арестовать строптивого музыканта и водворить его в тюрьму. Вильгельм-Эрнест ненавидел Баха, а для ненависти, он полагал, имелись веские причины.

Сочиняя музыку для своей капеллы, веймарский герцог являлся на репетиции. Музыканты были слишком ничтожны по своему положению в замке, чтобы герцог спрашивал их мнения. Однако при всем своем высокомерии он не был настолько уверен в себе, чтобы окончательно пренебречь их советами.

Сидя в кресле, он спрашивал, поднося к глазам лорнет:

– Не слишком ли это быстро? Не фальшивит ли альт?

Смутным чутьем он угадывал, что музыкантам все равно, как исполнять его пьесы: по их мнению, никакое исполнение не могло их улучшить.

С появлением Баха в замке неуверенность и раздражение герцога возросли. Если до того кое-кто из музыкантов выражал ему свое восхищение, то теперь никто не решался на это; Вильгельм-Эрнест замечал, что музыканты считаются с мнением концертмейстера, догадывался о превосходстве Баха над другими и сам невольно устремлял на него глаза во время репетиций. Но в Бахе обнаружилось досадное свойство образованных плебеев: холодная замкнутость и безличная исполнительность по отношению к высшим и дружелюбное внимание к низшим.

Тем не менее, герцог вызвал однажды Баха к себе и, качая ногой, с пренебрежительной усмешкой, которая, во всяком случае, должна была стереть значение его слов, спросил мнение Баха о своей канцоне.

«Теперь, в эту минуту, ты зависишь от меня, – думал Себастьян: – что бы я ни сказал тебе, ты не простишь мне этой зависимости. Но что я могу сказать? Какую форму придумать, чтобы суждение не было уничтожающим?»

Он слишком долго медлил с ответом. Герцог встал и сухо объявил, что у него нет времени для разговоров. С того дня он возненавидел Баха и только ждал предлога, чтобы прогнать его. Когда же Бах сам заговорил о своем отъезде, Вильгельм-Эрнест пришел в ярость и велел заточить его на месяц в тюрьму. Он имел право поступить так со своим подчиненным и воспользовался этим правом вполне, чтобы тридцать дней заключения показались узнику достаточно долгим сроком.

Для Марии-Барбары это было тяжелым ударом. Плача, она спрашивала совета у Зауэра и у других музыкантов. Собиралась даже добиваться аудиенции у самой герцогини, чтобы выпросить прощения для мужа. Зауэр не советовал: он знал, что герцогиня была в замке милым украшением, избалованным ребенком, но с ее мнениями герцог не считался, да и она редко беспокоила его серьезными просьбами.

Приходя к дверям тюрьмы вместе со старшим сыном, Барбара не решалась говорить с Бахом о том, что ее больше всего тревожило. Вильгельм-Фридеман смотрел на отца скорее с любопытством, чем с печалью. Бах был бледен, но не казался унылым. Он и в тюрьме сочинял музыку. Барбаре он сказал, что они, вероятно, переедут в Кетен.

Она опустила голову.

– Поверь мне, милая Барбхен, в Кетене тебе будет гораздо спокойнее. Ты снова начнешь петь. Ведь ты любила это!

– Никогда не любила. Просто отец требовал, да и тебе нравилось.

– Значит, ты пела, чтобы угодить мне?

– Ну да. Разве это плохо, что я хотела угодить тебе? Правда, это трудно.

Продолжая смотреть на нее, он спросил:

– Ты, вероятно, сильно устаешь, Барбхен?

– Порядочно. Но я не жалуюсь. Я только хотела сказать, что заботиться о муже и угодить ему это не одно и то же. Однако почему ты спросил, устаю ли я? Ты что-нибудь замечаешь? Я плохо выгляжу?

Она вынула из кармана зеркальце и с тревогой вгляделась в него.

– Вот мы переедем, – сказал он, – и я даю тебе слово…

Мария-Барбара не нашла в своей наружности никаких особенных перемен и облегченно вздохнула. Но она расслышала последние слова Баха.

– Даешь слово? – переспросила она. – В чем? Ведь перемениться ты не можешь? Я уж лучше ничего не стану ждать.

Кетен меньше Веймара, а капелла совсем маленькая, и музыканты хуже. Князь Леопольд не так высокомерен, как веймарский Вильгельм-Эрнест, но так же воображает себя музыкантом. Только он не композитор, а певец. Он любит разъезжать по соседним городам и княжествам вместе с новым капельмейстером. Бах аккомпанирует князю во время этих поездок.

Мария-Барбара как будто примирилась с Кетеном, хотя квартира хуже, чем была в Веймаре. Город оживленный, но неуютный. Другие люди, обычаи. Даже деньги другие. Из-за этого у нее на первых порах случались недоразумения с продавцами.

То, что госпожа Бах девять лет прожила в Веймаре, в герцогском замке, заставило кетенских дам уважать ее. Настороженные, недоверчивые, они все же сошлись с ней, тем более, что она рассказывала много интересного. О балах в Веймаре. О веселых вечерах и таинственных похищениях девушек. Можно было подумать, что все это происходило с ней самой: с ней танцевали рыцари, е е похищали. Тем более, что ее наружность располагала к этому.

От верного друга их семьи, Германа Зауэра, она изредка получала письма. Он так и не женился… Своим новым приятельницам Барбара рассказывала и о нем, как о самом пламенном и самом молчаливом своем поклоннике.

«Еще одна выдумка! – говорила она себе. – Не все ли равно: одной выдумкой больше или меньше!»

Она не подозревала, что из всех ее рассказов о Веймаре история Зауэра была подлинной.

У Барбары, занятой детьми и хозяйством, не было времени посещать городские собрания, на которых жены и дочери бюргеров танцевали и играли в модную игру – баккара. Но, пригласив однажды новых приятельниц к себе на день рождения дочери, Мария-Барбара пела французские песенки. Бах аккомпанировал ей, а затем играл собственную французскую сюиту.

Это был приятный вечер. В миниатюре повторяя родителей, десятилетняя Кетхен и восьмилетний Вильгельм-Фридеман также порадовали слух гостей пением и совместной игрой на клавире. Пример хозяев был настолько заразителен, что ему последовала кетенская жительница, дочь трубача, Анна-Магдалина Вюлкен. Ее чистый голос звенел еще по-детски, но музыкальность и точность фразировки позволяли угадывать в ней настоящую артистку. Скромная девочка, дочь бедных родителей, она была счастлива тем, что попала на музыкальный вечер к кетенскому капельмейстеру и слушала божественную музыку: это относилось главным образом к сюите Баха. До этого дня фрейлейн Вюлкен довольствовалась весьма скудными музыкальными впечатлениями. И, когда эта красивая госпожа Бах предложила ей спеть, Анна-Магдалина зарделась от смущения и сказала: «Нет, нет, ни за что!» И только вид милых детей, так охотно и просто исполнивших свой дуэт, придал ей смелости…

Бах был в этот вечер доволен Барбарой, ее нарядным, веселым видом, а главное – тем, что она вернулась к пению. «Теперь все наладится!» – думал он, хотя, собственно, никакого разлада и не было. Мария-Барбара заботилась о его покое и удобствах, насколько это было возможно при их небольшом достатке. Она была хорошей хозяйкой, на редкость проворной и, как бы ни уставала, никогда не имела утомленного вида, даже к концу дня.

А то, что она равнодушна к его музыке – это так, в этом нужно признаться! – так ведь у разных людей разные вкусы! Телеману также не нравится. И, если говорить строго, очень немногим она приходится по душе.

В Кетене Бах снова вернулся к сюитам. Плохой маленький орган, маленькая капелла, всего четырнадцать человек, – с ними не создашь ничего грандиозного. Но камерная музыка это также неисчерпаемая область красоты. Баху все шло на пользу.

В маленькой библиотеке в Кетене он нашел сюиты своих современников – Генделя и Куперена. Библиотекарь Кетена совсем не то, что веймарский общительный звездочет. Он молод, но уже надменен и даже суров. Не любит тратить лишних слов и выдает ноты с таким видом, словно оказывает музыканту большую честь. Откуда только берется у людей подобная самоуверенность? И ведь в его знаниях заметны пробелы. Бах только из деликатности не указал на это библиотекарю.

Бог с ним, с этим ученым юнцом! Сюиты Генделя и Куперена отвлекают Баха, и вскоре он забывает обо всем другом.

Красивы и величественны сюиты Генделя. Отдельные их части не отличаются тонкостью обработки. Но все дышит силой, свойственной натуре Генделя. Недаром его пленила библейская легенда о силаче Самсоне, который собственными руками разрушил огромный храм. Разве может он быть нежным и чувствительным? Он могуч, и в этом его призвание. И даже здесь, в клавесинных сюитах, живет дух Самсона.

Другое дело французские клавесинисты и их глава, Франсуа Куперен, прозванный «великим». Он велик в создании маленьких пьес. Он словно ювелир, искусный чеканщик. Его клавесинные миниатюры отделаны до тонкости, каждая мелкая подробность, каждое украшение выступает отчетливо, но изящно, нежно. Гирляндами группируются и вьются короткие трели, форшлаги, проходящие гаммки. Мягкая изысканность чувствуется в этих «Развевающихся лентах», «Мечтательницах», «Тростниках»– изящные названия! Противоречия не выступают резко… Какая-то воздушность, серебристость все смягчает, всему придает выражение слабости, детской беззащитности…