Далия Трускиновская - Сиамский ангел Страница 14

Зато Анета сидела тихонько. И царедворец даже догадывался, о чем театральная девка думала. Ей хотелось упрочить свое положение. Перейдя в ораниенбаумскую труппу, она полагала там избавиться от итальянок, но и интриганка Белюцци из прогоревшей труппы Локателли туда же устремилась.

Когда итальянец Кальцеваро впопыхах поставил к коронации государя аллегорическое танцевальное действо «Золотая ветка», Анета вроде и блеснула красой и мастерством, но шустрая итальянка показала такие бризе и пируэты, что никто даже не понял сперва — что она такое вытворяет. Однако приметил государь не тощую низкорослую Белюцци, а все же Анету, о чем до ее сведения и довели преисправно.

И вот она ехала за своей будущей славой.

Ехала, надо сказать, глухими улочками — опытный Нарышкин собирался провести ее во дворец с заднего крыльца.

Санкт-Петербург спал. Но не весь — опомнившись после смерти Елизаветы Петровны, жители понемногу стали веселиться, хоть и при закрытых ставнях.

Ночная тишина обостряла звуки, сокращала расстояния. И потому Анета не могла бы сказать, далеко или близко пьяноватые мужские голоса поют похабную песню про капитанскую дочку.

Возможно, это веселились офицеры в трактире. Скорее всего, именно так…

Песня смолкла. Слышался лишь глуховатый стук копыт. Слава приближалась! Слава ждала Анету в ближайшие после этой ночи месяцы! Избавить ораниенбаумскую труппу от итальянки — это раз. Повывести гнусный итальянский обычай, когда поклонники приносят с собой дощечки, связанные ленточкой, и в знак одобрения поднимают нестерпимый треск — это два. Бездарного Кальцеваро сбыть с рук, отправить в родную его Италию, где он, очевидно, зарабатывал на жизнь, преподавая менуэт толстым купеческим дочкам, — это три…

И тут малоприятный голос глумливо запел:

— Прости, моя любезная, мой свет, прости!..

Словно молнией прошило Анету. Сколько уж лет, как нигде не звучала песня, — и надо же! Треклятая!..

Женский смех известил о том, что господа офицеры пируют с подзаборными Венерами.

— Мне сказано назавтрее в поход идти!..

Тут, как на грех, карета встала — кучер вовремя увидел лежащее прямо поперек дороги пьяное тело и погнал лакея оттащить за ноги подальше.

— Неведомо мне то, увижусь ли с тобой, ин ты хотя в последний раз побудь со мной! — пели господа офицеры уже в несколько голосов.

И было в этой песне что-то, стряхнувшее с них хмель, как стряхиваются сухие травинки с мундира и плаща после ночлега на биваке, у костра, на охапках сена, что-то подобное непозволительно раннему рассвету, прорезающему сомкнутые веки полоской нестерпимого жара, что-то, приказывающее встать и — ногу в стремя!..

Анета поняла, что офицеры и впрямь стоят вокруг стола, мало внимания обращая на притихших девиц, и поют от души, честно и грозно, весело и беззаветно.

— Покинь тоску — иль смертный рок меня унес? Не плачь о мне, прекрасная, не трать ты слёз!..

Так же задорно пел тот, кого уже целую вечность не было на свете — если не считать его безумной жены, что присвоила себе мужское имя да и слоняется по лужам Сытина рынка, уже примелькавшись и торговцам, и мальчишкам, и местным жителям.

Откуда-то издалека он, опять невовремя, пел о своей смерти и прощался, прощался, прощался!..

Нарышкин постучал в стенку кареты.

— Едем, барин, едем!

Карета тронулась.

Деревянный дворец на углу набережной Мойки и Невского, где все еще жило царское семейство, потому что новый Зимний никак не могли завершить, был уже близко.

Анета вздохнула и собралась с силами. Сейчас настанет миг, когда нужно будет внести в комнату ослепительную и победительную улыбку. Это несложно, это привычно, сколько раз улыбка выносилась на подмостки!

Только не спускать ее с уст, только не застывать в неподвижности! Анета знала: когда ее лицо замирает (век бы не знала, да зеркало доложило), ей вполне можно дать ее годы, невзирая на белила, румяна и искусно налепленные мушки.

А годы были немалые — по весне исполнилось тридцать лет.

— Остановитесь, возлюбленные!

Голос этот, полный сочувствия, звонко-трепетный, удержал Андрея Федоровича посреди шага, и точно так же повис в воздухе сопровождавший его ангел.

Люди шли, навстречу и обгоняя, и словно не замечали неподвижности одного из своих. Зато ангелы, спешившие по своим неотложным делам, услышали голос, увидели, к кому он обращен, и замерли, боясь упустить хоть единое слово.

Но как раз слова-то они и не услышали.

Не было в нем нужды.

Ведь и Андрей Федорович, и ангел прекрасно знали, что мог им сказать Голос. Они сами себе это не раз повторяли. Поэтому теперь ждали упреков, ждали и приказаний.

Молчание Господа есть пространство, в котором душа сама себе говорит правду.

— Сойди с этого странного пути, — сказал себе Андрей Федорович от Божьего имени. — Довольно было мук и страданий. Святая ложь тоже имеет пределы.

— Тебе не было приказано сопровождать человека, который сам, своей волей, призвал тебя, — сказал себе ангел. — Этот человек от горя лишился рассудка, но есть кому о нем позаботиться. Твое же место — там, где ангелы, проводившие своих людей в последний путь, ждут следующей жизни.

Андрей Федорович хотел было повторить в тысячный раз, что должен отмолить умершую без покаяния и причастия Аксиньюшку. И вдруг ощутил, что не в силах произнести этих прекрасно придуманных слов.

— А он — прощен?..

И надежда была в этих словах, и неожиданно — вызов Тому, кто так внезапно и жестоко взял у Ксении возлюбленного мужа.

— Нет?..

Ксения вздохнула.

— Испытываешь… А я и сама себя еще строже испытаю!

И не было больше рабы Ксении — а был всему Санкт-Петербургу известный Андрей Федорович. Шел он, шел, замер, беззвучно открылся несколько раз его рот, а потом пошлепал Андрей Федорович великоватыми для его ног башмаками, бормоча привычную молитву Иисусову.

И ангел, который только было собрался оправдаться, объяснить, что нельзя человеку вообще без хранителя, лишь руками развел — и поспешил следом.

Странный образ этого мира явился Андрею Федоровичу.

Он сидел на невском берегу, завернувшись в старую епанчу, и наблюдал за ледоходом. Был апрель, крупные льдины уже прошли, теперь к заливу плыла мелочь. Его поразило, что на каждом сером осколке сидит чайка. А более того — что чайки, словно договорившись, едут к заливу хвостами вперед.

И не так ли жизнь человеческая протекает, думал Андрей Федорович, плывешь и видишь целый мир, оставшийся за тобой, весь пройденный путь, и ни вершка того пути, что ждет завтра. А коли льдина столкнется с другой или еще как-то пострадает — чайка снимется и беззаботно пойдет кружить, белая и чистая… и что бы сие означало?..

Рассуждения Андрея Федоровича были в самом начале, когда он заметил, что на низком берегу кроме него и чаек есть еще кто-то. Девочка лет семи-восьми, в платке поверх шубки, спустилась к самой воде и пыталась что-то поймать прутиком. При этом опасно наклонилась…

Андрей Федорович окаменел. Позовешь — вздрогнет и упадет!

— Господи!.. — взмолился он. Вся его молитва уложилась в одно слово.

Девочка продолжала игру. Беззвучно встав, Андрей Федорович увидел, что она задерживает щепочки, заставляя их плыть в крошечную гавань, и тянется за ними все дальше и дальше. Он осторожно подошел — и не хрустнул, не скрипнул крупный речной песок. Тогда он наклонился — и с неожиданной ловкостью схватил девочку в охапку. Она закричала, забила в воздухе ногами, но Андрей Федорович уже отбежал от воды подалее и опустил ее наземь.

Увидев его лицо, девочка словно захлебнулась криком. То ли в лице было нечто, вызывающее страх, то ли — просветление, Андрей Федорович не знал, да и не задумывался. Сейчас важнее всего было — отдать ребенка матери. Он опустился перед девочкой на колени.

— Как тебя звать, голубушка? — спросил он, но не услышал ответа. Не сразу до него дошло, что слова-то и не прозвучали — голос, целыми днями пребывавший в бездействии, поскольку молитвы читались беззвучным шепотом, или при нужде срывавшийся на крик, оказался бессилен произнести сейчас тихое и ласковое слово. Серебряный голос, ангельский, неповторимый… когда же это было?..

— Как звать тебя, лапушка? — уже более внятно спросил Андрей Федорович.

— Варенькой, — отвечала девочка.

— А где ты живешь?

— А там, — девочка показала рукой.

— Давай-ка я тебя домой отведу. Негоже одной по берегу гулять. Не ровен час, поскользнешься, упадешь.

— Не упаду, — уверенно ответила девочка. — У меня знаешь кто есть? Матушка сказывала — у меня ангел-хранитель есть! Я всегда ему на ночь молюсь. Он меня бережет.

Хотел было сказать горькое слово Андрей Федорович — да удержался.