Элизабет Фримантл - Гамбит Королевы Страница 15

Когда Дот была маленькая и жила в родительском доме, все было проще.

Если сделаешь что-нибудь плохое, если у тебя недобрые мысли или ты украла сушеную фигу с тележки торговца, когда он отвернулся, ты должна во всем признаться; тебя заставят прочитать молитвы, «Отче наш» и «Богородице Дево, радуйся» – и все, твой грех будет прощен. Богачи, которые согрешили, могли купить у папы индульгенцию и искупить даже самые тяжелые грехи. Она знала, что никогда не совершит тяжкий грех, потому что грех будет с ней навечно, ведь индульгенция ей не по карману. Так было с братом их соседа в Стэнстед-Эбботс, Тед Элдрич убил человека в драке, он точно знал, что попадет в ад, – и все. Одни до сих пор верят в рай и ад, а другие нет; они говорят, что будут носить с собой все свои грехи до Страшного суда. Так считают леди Латимер и Мег, хотя и не говорят об этом вслух. Если лорд Латимер придерживался старой веры, значит ли это, что он попал в ад? Вслух Дот ничего не говорит, не желая еще больше расстраивать Мег.

– В жизни так много плохого, – вздохнула Мег.

– Но если все время думать о плохом, Мег, жить станет еще труднее. – К щеке Мег прилип лепесток; Дот осторожно сняла его.

– Ты права, Дот. Только хотелось бы мне… – Мег не договорила.

Дот сама не знает, как она относится к религии; ей все равно, на каком языке читают проповеди – на английском или на латыни. Сама она читать не умеет, а священник так монотонно бубнит, что ничего не понятно. Она помнит, как он рассказывал о пресуществлении: мол, сущность хлеба и вина пресуществляется в сущность Тела и Крови Христовых. Один раз после причастия она тайком, когда никто не видел, выплюнула все в ладонь, но увидела только крошки и жидкость. Руку она потом незаметно вытерла о подол юбки. Ничего святого она так и не увидела. Наверное, и тогда она совершила грех. По новой вере, никакого пресуществления нет. Говорят, это все символы, и, если ты истинно веруешь, на тебе будет благодать Господня. Реформаторы осуждают и папские индульгенции; они ужасно злятся, когда слышат о них; в Смитфилде часто можно увидеть бродячих проповедников, которые, взобравшись на ящик, обличают старую веру.

Дот кажется, что реформаторы в чем-то правы. И потом, Мергитройд и его головорезы стояли за старую веру. Нельзя же назвать праведным человека, который так зверствует и насилует юных девушек. А всякие там богословские вопросы ей безразличны. Ей почему-то кажется, что у Бога не очень-то много времени на таких, как она. Кроме того, жизнь – для того, чтобы жить, а не тратить ее понапрасну, беспокоясь, что случится после того, как ты умрешь.

– Что вы выберете, – спросила Дот, вспоминая их любимую игру, – всю жизнь есть репу или цветную капусту?

– И то и другое – гадость! – засмеялась Мег.

– А я выбираю цветную капусту. Кем вы хотите быть – бедным мужчиной или богатой женщиной?

– Какой хитрый вопрос!

За живой изгородью послышались голоса: кто-то вошел в аптекарский огород.

– Ш-ш-ш! – Дот приложила палец к губам Мег. – Слушайте, там ваша матушка и Сеймур. Наверное, будут обсуждать вашу свадьбу.

Мег поморщилась:

– Ты что-нибудь слышишь? Я – ничего.

– Идите сюда. – Дот заползала в дыру у основания живой изгороди. – И Крепыша возьмите, не то он нас выдаст.

Мег схватила щенка и протиснулась в дыру. Оттуда был виден весь огород, они же оставались незамеченными. Леди Латимер и Сеймур стоят у рыбного пруда и о чем-то беседовали, но они слишком далеко и слов не разобрать.

– Мег, он хотя бы красивый, – прошептала Дот. Сеймур стройный и длинноногий; голова у него кудрявая, и даже издали она видела, какие у него правильные черты лица.

Мег молчала. Обе озадаченно смотрели, как Сеймур гладит леди Латимер по щеке. Она улыбаясь, взяла его за руку, поцеловала. Почему? Вдруг он снял с ее головы чепец, не развязывая лент, и стал перебирать ее волосы. Мег ахнула. Глаза ее округлились от ужаса, рот широко раскрылся. Сеймур прислонил леди Латимер к каменным солнечным часам, одной рукой по-прежнему держа ее за волосы, другую же запустил ей под юбку.

– Нет! – вырвалось у Мег, но Сеймур и леди Латимер их не слышали; они были всецело поглощены друг другом. – Он делает ей больно. Мы должны ему помешать…

Дот накрыла рот Мег рукой.

– Они нас увидят, – шептала она.

Дот понимала, что нельзя смотреть, но не могла заставить себя отвернуться. Сеймур уже целовал ее, целовал в губы, в шею, в грудь, прижимался к ней. Она видела, как растет выпуклость у него на панталонах; он терся о нее, как дворовый пес, когда почует течную суку. Дот покосилась на Мег. По ее лицу текли слезы.

– А как же отец? – всхлипнула она.

Время остановилось. Катерина таяла, как воск. В голове пусто; она ничего не чувствовала, кроме его ласк, его запаха – кедрового, мускусного, мужского. Она не могла сдерживаться при нем, при виде его улыбки, его блестящих глаз, она совершенно забыла о приличиях. Она беспомощна; она сделает все, что бы он ни попросил. Его острые зубы прикусывают ее губу; во рту медный привкус. Его борода царапает ей кожу. Прошло столько времени с тех пор, как она была с мужчиной! Он заново внушил ей желание. Все прежние мысли забыты. Она уже не боится, что станет очередной его жертвой, что ему не терпится заполучить богатую вдову. Все исчезло, растворилось. Она Ева, а он Адам, и они предаются греху. Куда подевалась разумная Катерина Парр? Он берет прядь волос, наматывает на руку, ей больно и вместе с тем сладостно. Вторая рука раздвигает складки ее платья; он умело поднимает слой за слоем, стремясь к потаенному месту… находит его, погружает палец в средоточие ее женственности… Катерина слышит стон, но не может сказать, с чьих губ он слетел. Она целует его в шею, наслаждается соленым привкусом его кожи. Его палец погружается глубже и скользит. Она улетает на вершину блаженства.

Он прижимается к ней всем телом… Ради такого наслаждения она согласна вечно мучиться в аду. Дрожа щими пальцами она развязывает шнурки на его панталонах…

– Настоящая женщина. – Он жарко дышит ей в ухо.

Ее пальцы дрожат; она ощущает жар под его гульфиком. И вот его мужское достоинство на свободе… Она берет его в руку, наслаждаясь одновременно его твердостью и бархатистостью кожи. Он приподнимает ее, укладывает на солнечные часы – и вот он уже вошел в нее, забылся в ней… и она растворяется в нем.

Барка Сеймура, Лондон, май 1543 г.

Катерина стала легче воздуха. Она словно превратилась в один из бумажных фонариков, которые зажгли ради праздника и выпустили в небо; она поднимается все выше и выше, пока не становится неразличимой среди звезд.

– Томас… – Как сладко произносить его имя! Рот как будто наполняется медом.

– Да, любимая, – отвечал он, прижимая ее к себе так, что она утыкалась лицом в атласную подкладку его дублета.

Внутри у нее все тает, ее отпускает напряжение. Вот как сильно ее желание! Последние шесть недель они встречаются тайно, и она не может думать ни о ком и ни о чем, кроме него. Ей так легко, что она готова оторваться от земли. Она испытывает не просто плотскую страсть; такого она раньше не знала. Она часто вспоминает, какое впечатление произвел на нее Томас при первой встрече. Тогда она готова была презирать его – и как же все переменилось! Неужели это любовь? Выходит, ничего разумного и логичного в любви нет; она способна вырасти даже из враждебности, подобно тому, как цветок чудесным образом вырастает из трещины в кирпичной стене. Ее брат оказался прав, когда уверял, что Сеймур совсем не такой, как ей кажется. В определенном смысле он именно такой, каким она его считала, – яркий, самолюбивый, тщеславный. Но даже эти качества, которые Катерина находила такими отвратительными в других людях, в Томасе кажутся милыми. Разве яркость не указывает на художественную натуру, на оригинальность мышления? А его самолюбие проистекает от уверенности в себе… И его легкость она по ошибке принимала за неглубокость.

– Любимая, – повторял он, и Катерина таяла.

– Почему слова обладают такой силой, способны так растрогать? – спросила она.

– Что мы такое, если не слова?

Барка покачивалась на воде. Опущены портьеры, и они отгородились от всего мира. Он взял ее за руку, их пальцы сплетаются; она утыкается носом ему в шею, с наслаждением вдыхает его аромат. Все остальное исчезло; она больше не винит себя в смерти Латимера, не тревожится за будущее Мег. Снейп стал прошлым, страшной сказкой; то, что там произошло, касается не ее, а кого-то другого. Почти все забыто; король, слухи, подарки – все растворяется, превращается в ничто. С Томасом все остальное вытесняется в самые дальние углы ее сознания. Нет больше ни прошлого, ни будущего, только славное, бесконечное настоящее.

В два предыдущих брака она вступила без любви; взаимная приязнь расцветала постепенно, как цветок. А сейчас… Что с ней? Что-то другое, необъяснимое, как увиденная мельком бабочка, которая кажется еще красивее именно оттого, что ее трудно поймать.