Лидия Чарская - Грозная дружина Страница 15

Миловидная черноволосая Агаша, главная запевала Строгановских хором, лихо подбоченилась, руки в бока, и первая затянула своим звонким голоском:

Летала, летала птичка-невеличка,Ростом-то с пальчик, перышки красны,По саду порхала, по кустам, дорожкам;Песенку пела птичка-невеличка,Услыхала птичку из своей светличкиДевица, молода девица, пригожа,Роду большого, именитого роду,Звать-то Татьяной, светом Григорьевной.Выглянула из окна…

— Стой, никак песню-то сама сладила, Агаша? — с хохотом бросаясь к ней и целуя веселую девушку кричала Таня.

— А то нешто не сама? — лихо тряхнула своей черненькой головкой ее бойкая сверстница и, помолчав немного, подхватила снова:

— На радостях и поется-то, и пляшется, боярышня, что вызволил тебя Господь из беды! Хорошо нешто сладила песенку, девицы? — весело обратилась она к окружающему ее сонму подруг.

— Што и говорить, ты у нас мастерица! — откликнулась сероглаза Домаша, с благоговением глядя на хорошенькую запевалу.

— Небось, другой такой, весь свет исходи, не найдешь, — вторила ей Аннушка, тихая, ласковая девушка с длинной косой.

— Такая затейница, што и сказать нельзя! Небось, саму Алызгу развеселишь, — засмеялась хохотушка Машенька, лукаво скосив глаза на притаившуюся в своем уголке Алызгу.

Та при упоминании своего имени медленно подняла голову.

— Што надо? — нехотя спросила она на ломаном русском языке.

— А то надо, што больно ты угрюма, бесерменская княжна. Ходишь ровно идол мохнатый в своей оленине. Пугало ни дать, ни взять. То ли бы дело, бабочка, в летник тебя да убрус нарядить. Поди, подойдет тебе летник-то куды гораздо более, нежели пугальная твоя одежа! — со смехом, хватая за руки Алызгу и вытаскивая ее на середину комнаты, кричала Агаша.

— И то бы, обрядить ее… То-то смеху будет! — подхватила Машенька.

— Не надо, не троньте ее, — вступилась Таня, — пущай сама обрядится.

Хошь, подарю тебе свой летник из червчатого атласа да убрус покойной матушки, Алызга? — предложила она ласково дикарке.

— Не надо Алызге, ничего не надо! — сурово отвечала та.

— Нет, ты обрядись! Чего кочевряжишься? — появляясь на пороге, произнесла сердито няня Анфиса Егоровна. — А вы вот што, девушки, больно ей воли-то не давайте! Руки ей скрутите, да и обрядите бесерменку. Что с ней долго канителиться. Потешьте золотую нашу хозяюшку, — с недобрым взглядом в сторону Алызги заключила она.

— Нет, нянечка, не надо, — взмолилась Таня, — коли не хочет Алызга, зачем же силком?

— Дура она, што не хочет! — окончательно вышла из себя нянька. Небось, хочет, только сказать боится. Кому не охота летник червчатый да кику нарядную надеть? Ладно уж, раскошелюсь на радостях. Ты, гляди-ка, выросла из алого летника-то, кралечка, а ей, карлице-малявке, как есть в пору буде. Да мою кику дам, што в молодости по праздникам надевала, высказала свою мысль Егоровна.

— Да ведь старое все это, нянечка. Я бы свой червчатый летник да матушкин убрус ей подарила, — нерешительно произнесла Танюшка.

— Да никак ты ты рехнулась, дитятко! Этакой-то дряни, прости, Господи, да шелка носить, да покойницы-хозяюшки кику еще давать! Што ты!

Што ты! Окстись, Танюшка, — так и замахала обеими руками нянька. — А нутка-сь, Агаша, — обратилась она тут же к востроглазой чернушке-певунье, — добеги до моей клетушки да вынь из укладки[53] кику мою… Там же, в ларе, и старые летники найдешь боярышнины, вот тебе и ключик. Отомкнешь замок…

— Ладно, нянечка! Я духом слетаю. Одна нога здеся, а другая там.

И, как бы в подтверждение, Агаша пулей вылетела из горницы.

Девушки, между тем, веселой толпой окружили Алызгу.

— Постой! Постой! Обрядим тебя, как царевну, княжна бесерменская! — шутили они.

Та только дико поглядывала на них, как затравленный зверек.

Вскоре вернулась в светлицу и Агаша. В одной руке ее была кика, в другой летник.

— Ну, девоньки, обряжай остячку! — скомандовала няня. — Неча ей в своей шубе ходить, ужо, после крестин, все едино скинет.

— Поворачивайся, што ль, красавица! — усмехнулась веселая Машенька и изловчившись занесла руку и сорвала остроконечную шапку с большой, неуклюжей головы Алызги.

Точно под ударом кнута выпрямилась дикарка. Страстной ненавистью вспыхнули ее небольшие глазки. Они испустила какой-то гортанный крик и, изогнувшись как кошка, кинулась на Машеньку.

— Ай-ай! Да ты кусаться, бесерменка негодная! Ей добра хотят, а она ровно зверь лютый… Вот погоди, я ж тебя! — гневно закричала няня Анфиса и в свою очередь бросилась к Алызге.

Неожиданный шум, раздавшийся в сенях, привлек внимание девушек.

Алызга воспользовалась этим и, растолкав окружавшую ее толпу, бросилась за дверь, почти столкнувшись на пороге с входившим сюда Максимом. Старший из молодых хозяев был, по-видимому, чем-то взволнован.

На его пригожем лице, как две капли похожем на лицо сестры, явно замечалась тревога. Нервно пощипывая свою русую бородку, он едва ответил на почтительный поклон девушек и, быстро отыскав в их толпе сестру, подошел к ней:

— Танюшка, не пужайся, милая… Упредить тебя пришел. Сейчас пальбу из пушек да пищалей услыхаешь, не совсем твердым голосом произнес Максим.

— Што? Какая беда? Зачем палить станут? — так и всколыхнулась молодая Строганова.

— Не бойся, милая, — насколько мог спокойно произнес Максим. — Опять орды кочевников со степи движутся, к поселкам путь проложить ладят…

Надоть нам, с Никитой-братом, вызволять поселенцев идти… Палить станем… До пушек они, сама знаешь, не больно-то горазды. Разбегутся живо…

— А велика ль орда, братец? — помимо воли охваченная страхом произнесла девушка.

— Нешто их приходит когда по малости? Больно трусливы псы степные, попробовал отшутиться Максим. Но по его тону и лицу видно было, что неспокойно на душе у молодого Строганова. Неспокойна стала и присутствующая молодежь. Не за себя боялись подружки Тани Строгановой и сама молоденькая хозяйка. Здесь, за толстыми стенами и крепкими запорами, они были безопасны вполне. Иное смущало и голубоглазую Танюшу, и няню Анфису, и всех этих резвых девушек, за минуту до того веселившихся от души: участь поселенцев Сольвычегодских, разбросавшихся со своими селениями по Чусовой, волновала их. Наверное, кочевники обрушатся прежде всего на мало защищенные поселки, сожгут нивы, угонят скот, а то и людей.

— Как же, братец, — несмело осведомилась девушка, — ты сейчас и пойдешь на охрану наших поселков?

— Сейчас и пойду с охотничками. Да ты не сумлевайся, Таня… Дядя тут с вами останется да и воротников с десятка два, про всякий случай, стараясь казаться спокойнее заключил Максим.

— Да я не боюсь. Только ты себя побереги малость. Зря-то в пекло не суйся.

И быстрым движением девушка закинула обе руки за шею брата.

— Ишь ты, тоже учит, ровно взрослая, — усмехнулся Максим и, сняв шапку, трижды поцеловался с сестрою.

Потом, наскоро поклонившись присутствующим, он стремительно вышел из девичьей светлицы сестры.

Танюша и девушки кинулись к окнам. Спешно посреди двора строились ратники, заряжали пищали, подвешивали оружие, готовясь в недальний путь.

Верст десять всего было до того поселка, куда, по-видимому, метили набежать движущиеся по степи кочевники.

Вскоре небольшой отряд, во главе с Максимом и Никитой Строгановыми, вышел из острога. Только небольшое количество людей осталось для охраны богатых Строгановских хором, стеречь самый городок и его хозяев.

Глава 10

БЕДА. — БЕСПОКОЙНАЯ НОЧЬ. — НЕЗВАНЫЕ ГОСТИ. — НА ВЫРУЧКУ

Еще не ложился Семен Аникиевич Строганов. Ночные сумерки давно спустились и степь понемногу теряла свои очертания. В просторной горнице, служившей ему опочивальней, на широкой лавке, крытой кизыльбацкого штофа полавошником, сидел именитый купец. На столе перед ним лежал старинный, в бархатном переплете, псалтырь, который в минуты душевного волнения любил читать владелец Сольвычегодска.

При свете восковой свечи да при бледном мерцании лампады, зажженной перед огромным киотом, горница Семена Аникиевича, блестевшая днем слишком богатым убранством, теперь имела более уютный и скромный вид. Широкая резная кровать на массивных ножках, с целою грудою лебяжьих перин, подушек, со стеганым бархатным одеялом, обшитым по борту золотою гривкой, так и манила к отдыху и покою. Но старший Строганов медлил. Что-то тяжелое камнем лежало у него сегодня на душе. Не впервые приходилось ему отпускать обоих племянников отражать набеги кочевников, но никогда не болело по них так сердце, как сегодня. Бог весть почему, страх, помимо воли, прокрадывается в душу, щиплет за сердце и заставляет думать о чем-то нехорошем, тяжелом и мрачном, как никогда. Семен Аникиевич равно любит всех своих племянников-сирот. С малых лет, заменяя им отца, холостой и бездетный, он только и жил для этих детей. Как родные дети они дороги ему.