Степан Злобин - Степан Разин (Книга 1) Страница 15

Степан уже подошел к опушке, когда позади послышались звуки рогов, шум, топот копыт и собачий лай.

Вздымая пыль, неслись на него какие-то всадники. Стенька отпрянул с дороги в кусты. В тот же миг мимо него промчалась пестрая вереница лихих всадников.

В зеленых кафтанах с парчовыми отворотами на рукавах и шитыми воротами, в украшенных птичьими перьями шапках, скакали сокольники, держа на кожаных рукавицах красивых хищных птиц белой и пестрой масти. Зачарованный этим зрелищем, Стенька глядел на птиц разгоревшимся взором.

Бывало, так же станицами езжали на птичью ловлю и казаки, так же удало скакали в ватаге и молодые казачата. Не раз в такой веренице езжал и Стенька. Он всегда любил ловчих птиц и теперь залюбовался красавцами, которые горделиво озирались и взмахивали крыльями, чтобы удержать равновесие... Въехав в лесок, все замедлили бег лошадей. Молодой казак глядел на них, затаясь за кустом орешника.

Вдруг рядом затрещали ветви и прямо в лицо ему фыркнула лошадь...

– Что ж ты, пес, не кланяешься его величеству государю царю Алексею Михайловичу? Кто ты есть, что, как волк, из кустов выглядаешь?! – крикнул над Стенькою молодой дворянин, который наехал на куст вместе с двумя слугами.

– На птиц загляделся я!.. – оторопело воскликнул Стенька.

В десятке шагов от себя он видел толпу разодетых всадников. Но как признать среди них царя?!

Сокольники проскакали теперь вперед, и мимо куста проезжали псари с собаками на ременных сворках. Дворянин махнул им рукой. Двое псарей придержали коней и подъехали.

– Некогда с ним разбираться. Захватите с собой да беречь его до расправы, – сказал дворянин псарям, и руки Степана были мгновенно скручены за спиной.

Псарь посадил его на заводную лошадь, которую вел в поводу за своим седлом.

– Терешка! Куды его так?! Сади ко хвосту его рожей – пусть никто не помыслит, что царский слуга! – крикнули из гурьбы всадников.

Окружающие Степана псари весело захохотали...

– Ну ты, малый, пропа-ал! – словно бы с сочувствием сказал псарь, связывая ему ноги под брюхом лошади.

– Куды меня? На какую «потраву»? – спросил казак, не расслышавший слов дворянина.

– На «потраву»? – переспросил псарь и усмехнулся. – А на травлю, заместо волка, собаками рвать на куски! – с издевкой сказал псарь.

– Царским псам впрок пойдет свежая казачатина! – поддержал второй.

– Царских непочетников и всегда-то собакам в забаву кидают! – крикнул третий.

Посаженный в насмешку задом наперед, лицом к конскому хвосту, со связанными руками, Степан мучительно трясся в гурьбе царских потешников и холопов.

Собаки, опережая коней, рвались со сворок, подпрыгивали, тревожно лаяли и визжали. Сверкали парчовые чепраки, красовались расшитые жемчугом и камнями козыри зипунов и кафтанов. Охотники трубили в рога.

Псари вели на подтянутых сворах поджарых борзых и гончих собак, бежавших нетерпеливо и увлекавших коней и всадников за собой.

Позади осталась уже и слобода, где стояла казачья станица. Кони скакали по пыльной дороге, по лугам, перелескам и деревенькам.

Из дворов выбегали крестьянские ребятишки. Охотники потешались, уськая их собаками, слегка приспуская сворки. Ребята с визгом бросались назад, по своим дворам.

Наконец-то в тенистой рощице все удержали коней и соскочили с седел. Облепленные комарами собаки лязгали зубами, тряся и хлопая длинными ушами, старались стряхнуть назойливую мошкару, гремели ошейниками.

Люди, приникая к лесному ручью, пили студеную воду, поили собак.

– Снять его! – приказал, подъехав к Степану, дворянин.

Стащив с седла, Стеньку поставили на ноги и развязали руки.

– Пойдем! – позвал его за собой дворянин. – Сам боярин Юрий Олексич приметил. Он шуток не шутит.

– Эй! Кинь сапожки, все одно собаки порвут! – крикнул псарь за спиной Степана.

У Стеньки страхом сдавило сердце.

Его подвели к толпе бояр и дворян, которые стояли вокруг молодого человека, одетого в белый парчовый зипун и в шапку с пером. Нарядно одетый юноша сидел на сваленном дереве, на которое был подстелен красный узорный коврик. «Царь», – догадался Степан. По сторонам от царя стояли два разодетых мальчика, широкими дубовыми ветками отмахивали комаров.

– Как ты не кланялся государю, пес? Али ты лучше всех и никого не боишься? – грозно спросил суровый боярин с черной густой бородой, ястребиным, загнутым книзу носом и немигающими круглыми пристальными глазами.

– Виноват государю – на птиц загляделся, – повторил смущенный Степан. – Да и сроду в Москве не бывал, государя не ведал. Винюсь!

Царь быстро и любопытно взглянул на него и хитро улыбнулся. Больше охотник, чем царь, он почувствовал в Стеньке охотника.

Молодой дворянин в это время поднес царю кружку воды из ручья. Степан облизнул пересохшие от волнения и зноя губы.

– Ему дай, – приказал царь, напившись и встретясь глазами со Стенькой. Он передал свою кружку одному из дворянских детей, веявших ветками.

– Ты казак? – спросил царь.

Степан не мог оторваться от свежей, чудесной воды.

– Казак, – подтвердил он только тогда, когда допил всю кружку и перевел дух.

– Воровское отродье! – вставил со злостью грозный чернобородый боярин. – Все они, псы, таковые: и молвить ладом государю не хочет... С кем говоришь, холоп?! – заорал он на Стеньку.

– Постой, казак, – с напускным смиреньем сказал царь. – Боярин Юрий Олексич постарше меня. Когда он кричит, я с тобой говорить не смею. Как он кончит, и я тебя кое-чего спрошу.

– Прости, государь! Не терплю я воров черкасских! – сказал чернобородый и отошел к стороне.

– Что ж, любят у вас в казаках соколью потеху? – обратился царь к Стеньке.

– А как ее не любить, ваше величество государь!

– И ты, бывало, езжал? – спросил царь.

– Птичушка-то у меня простая... Твоим кречетам бы потешиться в наших донских степях! То была бы потеха! Чай, по сту рублев твои стоят? – с любопытством спросил Стенька.

– И по тысяче есть, – сказал царь. – А кого же вы травите в ваших степях?

– Тетерок по вырубкам возле опушек да куропаток; бывает, гусей да утей в камышах, а к осени-то перепелок. А кабы таких кречетов да орлов – с ними на дудаков бы можно. У нас на степи дудаки по пуду и более...

– Не врешь? – перебил царь.

– Ей-пра! Хоть сам приезжай потешься!..

Царь усмехнулся наивности казака.

– Пошто пришел в Москву? – спросил он.

– На богомолье иду. К соловецким угодникам, по обещанию за батькины раны.

– Почитанье родителя пуще всего – произнес царь, будто он сам впервые это придумал. – Ступай. За меня там свечку поставь. На блюдо тож положи, как подойдут со сбором, – сказал царь, – деньги тебе из приказа дадут... А ладно ли, – строго добавил царь, – богу молиться идешь, да сам про мирское мыслишь? Зазноба есть на Дону, что сапожки купил?

– Невеста, – соврал Степан.

– Воротишься и оженишься – божье дело. Да лепей было бы на возвратном пути про сапожки, а ныне молитву бы помнил... – Царь повернулся к чернобородому: – Вели отпустить казака, Олексич. Надо ему поспешать по божьим делам, и нам его держать грех...

Стенька довольно наслушался дома о московских неправдах. Кто из донцов не бранил Москвы и бояр! Убежав от их власти на Дон и получив право говорить безнаказанно о навек покинутой жизни, все беглецы пользовались этой возможностью. Так говорил о дворянских порядках и Сережка Кривой. Другие, кто не бывал в Москве и жил от рождения на Дону, – те тоже бранили Москву, зная ее обычаи по дедовским сказкам и по рассказам новых пришельцев.

Однако давнишнее предание, рожденное еще при былых царях, жило в казачьих сердцах, как и в сердце всего народа, – предание о царе, обманутом злобой корыстных и хитрых бояр, о царе, ничего не знающем о жизни простых людей. Это предание отражало веру народа в конечную справедливость, которая воплощалась в царе и жила, наперекор злобной хитрости и корыстолюбию бояр.

Теперь Стенька видел своими глазами неправды и беды народа, повидал тяжелую жизнь на Руси, обиды и утеснения. Он сам за правду был схвачен в Москве, говорил с царем, и вера его в невинность царя еще укрепилась.

«Да ведомо ли самому государю все то, что творят его ближние люди? – раздумывал Стенька. – Ведь вон как он, царь, рассудил со мною. А тот, с черной-то бородой, живьем сожрал бы!.. Не любят они казаков... А царь – ничего... Молодой! И обычаем ласков... А они обступили его, облепили, как вороны, и затмили взоры: тешься, мол, кречетами да псами, а мы-де, бояре, станем вершить все дела в государстве, как нам получше для нашей корысти».

Но пока Степан добрался до зимовой станицы, он понял, что говорил с царем не о том, о чем надо было сказать. Стыд за то, что он не сумел говорить, как надо, обо всех обидах, чинимых боярами народу, охватил его настолько, что он совсем умолчал перед Еремой Клином с товарищами о своей встрече с царем.