Виктор Андриянов - Полынь чужбины Страница 15

Гибрид? — он известный.

Судьба как-то свела нас с подобными. В Нью-Йорке на Бродвее — этой, быть может, мировой витрине капитализма богатого и нищего — повстречали бывшего генерала бывшей деникинской армии. Судьба его достойна и сожаления и презрения. Он был еще только молодым ротмистром, когда вместе со всей деникинской сворой драпал к спасительным берегам Черного моря. Берега эти еле спасли ротмистра, можно сказать, случайно, комедийно. Уходящий к Турции корабль был уже переполнен, и посадочный трап убрали. Смертельно испуганный ротмистр заметил, что из какого-то иллюминатора что-то свисает — не так высоко от морской волны. У страха, говорят, ноги длинные — и ротмистр в рискованном прыжке достигает последней петли какого-то веревочного плетения. Оно, потом оказалось, свисало из гальюна. Как только судно двинулось, офйцеришко поднял неистовый крик —спасите!..

Так случилось —на гальюнном «троне» как раз восседал матросик. Услышал он «спасите»... И что ему стоило вытащить уже дурно пахнущего от испуга ротмистра. Так среди гальюн-ного смрада и начал жизнь свою ротмистр в Новом мире. А дальше — головокружительные взлеты доблестного деникинского офицера. Турция осчастливила его должностью грузчика в одном из портов страны. Тяжко шли погрузочно-разгрузочные годы. Хотя деникинская армия была, по существу, без войска, чины шли, ротмистр догрузился до генерала. В этом чине решил он махнуть за океан, убедившись, что турецким пашой ему не стать.

Наслышался: генералов в Америке встречают с оркестром...

Оркестра не было. Бездомный, он всю ночь по-генеральски навытяжку простоял перед статуей Свободы на берегу Гудзона. Затем удалось устроиться на чердаке в домишке какого-то русского эмигранта на нью-йоркской окраине. Америка довершила все его эмигрантское образование. По всем классическим законам капиталистического общества в Америке старый-пре-старый, еле передвигающийся генерал был просто выброшен за борт жизни. Ведь даже молодым — мускулистым и не лишенным умения что-то неплохо делать, весьма уж тесно, не хватает места в обществе этом.

Но ему, как генералу, при содействии эмигрантской верхушки разрешили заиметь свое дело. Какое? Он получил право стать чистильщиком обуви на самом Бродвее. Но как быть? Старые его руки еле движутся. Ньюйоркцы же, люди повышенной динамичности, к генералу-чистилыцику они не идут. Разве что изредка наведаются к нему землячки, так сказать, свои, из русской эмиграции. За день какие-то центы набегают.

Перед сном на чердачке он осеняет себя крестом, проклиная тех, кто изувечил его существование. Ах, эта Советская власть! Советская, Советская!.. А она ни одного постаревшего не оставляет в бедах, дает ему хлеб и к хлебу, и в почете у нее постаревшие...

— Ваше превосходительство! — пытались мы заговорить с генералом-чистилыциком на Бродвее.—Каково оно вам? Только честно.

— Как в гробу на остриях гвоздей,— и как-то жутко посмотрел с оскалом гнилых зубов...

Не раз приходилось встречаться в том мире со всяким гнильем. В Канаде имели честь приветствовать «пана профессора», бежавшего на Запад за немецко-фашистскими обозами из одного южноукраинского города. Дома он заведовал кафедрой в местном педагогическом институте — и* постоянно дрожал, чувствуя, как за ним неотступно тенью следует весьма отвратительное петлюровское прошлое. На Украине заведовал институтской кафедрой, в Канаде он заведует лягушатником. Да, да — он «смотритель» болотца, в котором размножаются квакающие попрыгуньи для какого-то ресторанчика, угощающего своих посетителей особыми деликатесами — лягушатиной в подлимонном соусе. Под прикрытием квакающего болотца «пан профессор» занимается и кое-чем другим — подучивает русскому и украинскому языкам неведомые кадры — вывески на том «учебном заведении» нет. Не будем строить и догадок. Почти все ясно...

Виннипег — как бы столица украинской и русской эмиграции в Канаде. Нередко здесь устраиваются разного рода земляческие праздники, увеселения. Веселого, мягко скажем, всегда маловато. У людей, лишившихся родины,— ностальгия мучительно давит на сердце постоянно. Даже молодых эмигрантских сыновей и дочерей, родившихся уже в Канаде, она не оставляет. Ведь она входит навечно в душу с каждым материнским, отцовским родным словом, с каждой родной песней.

Припоминается: в Киев на гастроли приезжал прославленный украинский ансамбль Канады «Русалка», тот, что блестяще выступал на Международном молодежном фестивале в Британии.

В молодежной преимущественно «Русалке» был и пожилой украинец. И вот день отъезда из Киева — поезд сначала на Москву. Трогательные минуты прощания с тем, что живет в тебе от матери-отца, с тем, что на земле-родительнице за короткие дни заполнило все твое существо,—оно до боли дорого и священно.

Пожилой вдруг склоняется к земле, целует ее и благословляет слезой: матінко моя, земле рідна,—не побачу, мабуть, тебе більше...

Плохо ему без родных соков, родного корня. Плохо. Вот она, ностальгия.

Но вернемся в Виннипег, где в разгаре необычный день прославленной «Русалки». Всякого люда там насобиралось. По-съезжались со всех концов Канады. Тут и молодые, родившие-ся на чужбине, ни в чем не повинные, несущие в себе неразрывную связь с тем, чего они даже не видели, чего они не знают, но впитали это родное, дорогое с материнским молоком. Ведь сколько любящих от нужды, гибельной нищеты при царизме бежали за пределы родины искать чего-то лучшего, искать, говоря словами героев Шолом-Алейхема, булочку с маслом.

Оказавшись в Канаде, русские, украинцы привезли не только самих себя, но и семена своих земель. Недаром один канадский поэт как-то сказал, что Канада цветет Украиной и Россией.

Итак, в день «Русалки» в Виннипеге собралось много разного люда — преобладали любящие, но в праздничную толпу вползла и деникинская, петлюровская, махновская, всякая злобствующая контра.

После душевно-трогательно исполненного Тарасова «Заповіту» не знать, из каких глубин сердца щемяще поднялась: «Рідна мати моя...»

«Рушничок» — не просто себе песенка... И кто-то во все горло камнем бросил:

— Прекратите эту советчину!..

Контру выдворили из рядов необычно, с кляпом во рту (из платочка какой-то девчонки), со связанными ремнем руками, последовал пинок в зад —и деникинщина, петлюровщина или махновщина прочертила носом на асфальте разные фигуры геометрии. Следа от них — как не бывало, исчез и призрак...

Не раз, видя за границей «живые трупы», начиненные могильным тлением, невольно спрашиваем себя: откуда они берутся, как они инкубируются?

Ответить на это — то же, что и понять: почему на земле растут розы и чертополохи,—из разных семян они, из разной среды питания идут их корни...

Мы отнюдь не ставим знак равенства между отпадышами и нашими соотечественниками, теми, кто помнит свой прародительский корень, кто едет к нам с добрым сердцем.

«...Украина ныне совсем не та, какой я знала ее, какой оставила ее. Когда я взглянула на широкие ланы пшеницы, которые, словно море, волновались от ветра, когда я поняла, что все это принадлежит народу, а не является собственностью графов и магнатов, в пользу которых приходилось отдавать свой пот и кровь и жать за одиннадцатый сноп, я была глубоко взволнована... Главное то, что люди не печалятся черной годиной, что они уверены в своем еще лучшем будущем и в победе тех идеалов, за которые все советские народы храбро и самоотверженно боролись»,— писала в нью-йоркской прогрессивной газете «Укранські вісті» Иосифина Ярушевская, побывав на своей родине, в прикарпатском селе, после полувековых скитаний за рубежом.

И таких отзывов немало.

Потому-то в лагере националистов все чаще звучат голоса растерянности, неверия, признание бесперспективности своих намерений. Даже поездки на Украину, сокрушался как-то бан-деровский «Вісник», парализуют эмигрантов, и они выбывают из антисоветской игры, поняв ее обреченность.

Так, прислуживая пропагандистским боссам Запада, предлагая себя оптом и в розницу империалистическим разведкам, сионистам и кому угодно, украинские буржуазные националисты скатились, как выразился Павло Тычина, «в одну яму». Копошитесь там, захлебывайтесь в собственных испарениях отравленных!

А у нас своя дорога.

9

Буря все дальше и дальше гнала Костю Найдича.

«27.IV. У французского коменданта началась запись желающих ехать в Бразилию... При известии об отходе в Бразилию парохода «Рион» началось повальное бегство «служилого сословия» (по Шульгину) с вещами из лагерей... Как армия мы уже умерли. Я решил быть до конца, до смертного часа верным любимой армии.

28.IV. Зарегистрировано «самовольно отлучившихся» в нашем полку до 20 чел., вчера —60. Мне пришлось говорить с уходившими на пароход «Рион» — общая причина ухода одна: бессодержательность нашей жизни, пустота, отсутствие цели, рабское, бесправное положение рядовых офицеров —до командира батальона включительно — и солдат. «Вожди» занимались пьянством, дебошами, посадкой подчиненных на «губу», разжалованием офицеров в рядовые, отправкой солдат в дисциплинарный рабочий батальон, неугодных лиц отправляли в беженский батальон, некоторые были расстреляны. Между высшим командным составом и «кобылкой» выросла пропасть. «Вожди» решили, что они победили непокорный, пытливый дух офицерства — «кобылки» и солдат, усыпили себя наклейкой монархических орлов с коронами. Отъезд в Совдепию был первым предостережением, второй удар — отъезд в Бразилию... Поздно ночью получен приказ из штадива принять все меры к недопущению ухода чинов. Воспрещены отпуски в город на время пребывания в нем парохода «Рион». Люди уходят, бросая вещи, уходят в чем есть! Мечты «вождей» о содержании армии в лагерях для игры в солдатики должны будут рухнуть с прибытием армии в Сербию. Там нас не удержит ничто.