Людмила Третьякова - Рассказы веера Страница 15

При всех честолюбивых мечтаниях относительно будущего дочери Варвара Александровна не спешила дать согласие Аренбергу на брак с ее дочерью.

Прошло больше двух лет со дня той знаменательной встречи в особняке Ламбаль. За это время Аренберг, терпеливо и неотступно ждавший материнского «да», внушил Шаховской полное доверие. Она не сомневалась в серьезности его чувства к дочери. Но сама Лиза? Принц оказался ее первой любовью. Княгиня, зная способность дочери увлекаться до самозабвения – музыка, театр служили тому доказательством, – беспокоилась: насколько сильна ее привязанность к Аренбергу? Не видит ли она в нем только романтического героя? Достаточно ли для счастливого замужества очарованности прекрасной внешностью, благородными манерами и таинственным шлейфом печального прошлого принца, что не может не волновать неискушенное сердце?

Но Лизе уже исполнилось восемнадцать. Два года – и юное существо, заливавшееся краской смущения под взглядами гостей принцессы Ламбаль, превратилось в сдержанную, серьезную девушку. Лишь по выражению огромных темных глаз княжны опытный человек мог догадаться о страстности, даже непреклонности, ее натуры. Наверное, о том догадывалась и княгиня. Если у Лизы есть «ее принц», с этим уже невозможно сладить. Да и стоит ли идти поперек?

Было бы, конечно, любопытно узнать, что именно приготовил принц Луи Аренберг для невесты к знаменательному событию. Достоверно известен лишь день его бракосочетания с княжной Елизаветой Борисовной Шаховской – 4 февраля 1792 года.

Церемония венчания была совершена в православной и лютеранской церквях. Принцесса Елизавета Аренберг оставалась российской подданной, исповедующей православие.

Свадебный ужин ввиду известных обстоятельств вышел немноголюдным и тихим: некоторые гости были в трауре по казненным родственникам. Отсутствовала и принцесса Ламбаль, так близко принимавшая к сердцу любовь Аренберга и Елизаветы. Она находилась в Лондоне с целью уговорить английского короля спасти Людовика с семьей.

Миссия эта, правда, не удалась: британский монарх проявил полное равнодушие к судьбе французского короля.

Вспомним, кстати: через 125 лет при подобных же обстоятельствах хозяева Букингемского дворца поступят точно так же и по отношению к семье Николая II, связанной с английским троном к тому же родственными узами.

Посланник Российской империи при дворе Людовика XVI Иван Матвеевич Симолин на следующий день после бракосочетания принца и княжны Шаховской составил, как это полагалось, бумагу в Петербург, в которой известил императрицу об имевшем место событии. Донесение было послано курьерской почтой, которая даже в революционной сумятице действовала безупречно. Но о свадьбе в Париже императрица узнала еще раньше и, увы, не от своих подданных.

В конце того же февраля утром, когда куафер причесывал Екатерину II, случился не слишком приятный для присутствовавшего при этом графа Александра Сергеевича Строганова разговор.

– Как же это понимать, любезный? Княжна Шаховская, чай, не дальняя тебе родня, выходит замуж, а я узнаю об этом от посла австрийского, графа Кобленца. Каково! Что ты на это скажешь?

– А то скажу, матушка, что я со старшей Шаховской, с кузиной своей, давно в раздоре из-за одной пустыньки, – нашелся Строганов. – И что у них там за дела в Париже – не ведаю. Так, боком слышал, что Лизавете мужа приискали, а верно или нет, не могу сказать. Мало ли что. К примеру, про графа Зотова третьего дня было слышно, что помер, а вчера у Воронцовых его видели в картишки играющим.

– Ты, Александр Сергеевич, зубы мне не заговаривай! Русской императрице сторонние люди сообщают о свадьбе ее подданной. Да и с кем? С якобинцем! Позор! – И словно не для собеседника, а для себя добавила: – Je veux agir avec vigueur dans un pariel cas. В подобных случаях я собираюсь действовать решительно.

Строганов покосился в зеркало. Лицо императрицы сделалось красным. Это был плохой признак: Екатерина лишь в редких случаях выходила из себя.

Вечером граф, постоянный карточный партнер императрицы, которому единственному дозволялось ворчать на нее за «плохую игру», отговорился приступом подагры и во дворец не поехал.

События 1792 года, начавшегося так счастливо для Елизаветы и Аренберга, говорили о том, что Париж стремительно превращается в смертельно опасный город.

Гильотины тщетно пытались успеть за приговорами. Пропускная способность у этих апробированных средств казни не удовлетворяла вождей революции. И они придумывали новые, все более изощренные средства уничтожения «врагов трудового народа», превосходившие по цинизму самые страшные страницы многострадальной истории человечества.

К примеру, чье-то болезненно-маниакальное воображение побудило устроить так называемую якобинскую свадьбу. Несколько сотен мужчин и женщин связали попарно, вывезли на середину реки и сбросили в воду.

Остались воспоминания и о том, что матерей заставляли смотреть на изуверские казни их детей. Не щадили даже простолюдинов, находившихся в услужении у знати. Татьяна Меттерних в своей книге «Строгановы» приводит пример подобной расправы: маленького поваренка, обнаруженного в кухне королевского дворца Тюильри, обмазали слоем теста и положили на жаровню.

Все это происходило как раз в то время, когда вожди революции сочиняли Декларацию прав человека и гражданина, впоследствии приравненную к величайшим актам всемирной истории. Что говорить – в ней действительно «в законодательном порядке были сформулированы... главные гуманистические принципы революции конца XVIII века».

Основополагающий тезис состоял в том, что «люди рождаются и остаются свободными, равными в правах». Священными правами человека и гражданина признавались свобода личности, свобода слова, право на безопасность, право на сопротивление угнетенного, право собственности.

Все это, конечно, прекрасно, но как быть с несчастным поваренком? И стоили ли эти «в законодательном порядке» оформленные иллюзии – в чем современному человеку нетрудно убедиться – той крови, которая, по воспоминаниям свидетелей Французской революции, «ручьями текла по сточным канавам Парижа»?

...Закономерен вопрос: не рискованно ли российским подданным было оставаться в революционном Париже?

Ведь ясно, что жили они отнюдь не в лачугах и выглядели так же, как и обитатели Версаля.

Но революционный максимализм все же имел свои пределы, а якобинскую верхушку составляли люди не безграмотные. Они конечно же знали о праве на неприкосновенность граждан других государств, равно как и их жилищ.

Однако кто мог дать стопроцентную гарантию безопасности? Существует ли она вообще в условии разгула самых низких человеческих инстинктов, которым сопровождаются все без исключения социальные изменения, бунты, перевороты? Слово «революция», кстати, едва ли когда-либо вошло бы в широкий обиход, если б тот, кто стал его первым популяризатором, на досуге призадумался: в отличие от термина «эволюция», то есть движение вперед, слово «революция» являет собой полную этому противоположность. Это отход, движение назад. Это время, прожитое государством, народом непродуктивно, с большими издержками, с ужасающими потерями.

...Насколько напряженна и непредсказуема стала жизнь в Париже и для иностранных подданных, можно почувствовать по письму гувернера Оливье своим путешествующим хозяевам Голицыным в Лондон.

Если поначалу он успокаивал их, уверяя, что ни молодым князьям, ни дому ничего не угрожает, то теперь каждая неделя приносила тревожные новости. Напуганная размахом уличного бандитизма, власть требовала, чтобы каждый столичный дом выставил двух человек для патрулирования по улицам.

«Я объяснил, – писал Оливье Голицыным, – что особняк принадлежит подданному Российской империи, который не обязан подчиняться местной администрации». Но видимо, это не произвело должного впечатления. Человек с мандатом в руке гнул свое. От князей Голицыных поддерживать на улицах «революционный порядок» был послан их полотер.

Наталья Петровна особенно беспокоилась за сыновей: молодые, горячие – а ну что в голову взбредет в этом свихнувшемся городе? Но надо было знать юношей, вышколенных строгой матерью. Гувернер отвечал, что князья Борис и Дмитрий Владимировичи ведут себя примерно, из дома никуда не выходят и только младший, Дмитрий, жалуется на шум за окном, мешающий его занятиям.

Однако Наталье Петровне уже не сиделось на берегу Темзы. Скоро она с мужем явилась в Париж, оценила обстановку и засобиралась домой. «Голицыны уезжают в Россию», – читаем мы в одном из сообщений того времени.

...Берега Сены покидали не только иностранцы. Простые жители, пострадавшие от мародерства и напуганные угрозами разбушевавшейся черни, стремились вон из Парижа: на городских заставах еще стояли патрули с оружием в руках. Только когда они оставались позади, можно было дать волю чувствам.