Явдат Ильясов - Черная вдова, Ильясович Страница 15

– Тем хуже. Это – оборотень.

Труба звала. Она гремела в голове и в легких, отдавалась в сердце, возбуждая мозг и кровь. Крутые волны звуковых колебаний – мощных, напористых, внятных, как человеческая речь, – вытесняли мелкую дрожь, колебаний душевных, унося прочь остатки сна, чад дворцовых жаровен, яд лживых слов, муть глухих сомнений.

Бахтиар внимательно огляделся вокруг, заново узнавая глиняный очаг в углу, закопченные балки потолка, стены косые, земляной пол в старых выбоинах. Родное гнездо. Он вернулся домой. Ты у себя, Бахтиар. Ты у своих.

Сотник вздохнул. Прерывисто, судорожно. Глубоко и облегченно, полной грудью, со слезами на глазах. Так, расслабленный, в холодном поту, переводит дух человек, который только что очнулся от жутких сновидений. Очнулся, жадно осмотрелся, увидел знакомые лица, ниши в стене, утварь в них – и с радостью убедился, что беда, слава богу, случилась с ним во сне, а не наяву.

Да! Все, что было до сих пор, – дурной, скверный, тяжелый сон. Лишь сон, мрачное наваждение. Явь светла. Мир населен людьми, а не черными чудовищами с красным глазом во лбу, под растрепанной шерстью. Стаду ночных упырей не удалось растерзать Бахтиара. Он отбился от них. Он и впрямь Счастливый.

Труба зовет.

Бахтиар сел, прикрывая ноги шубой.

– Просохла моя ветошь?

– Куда? – всполошилась Мехри. – Тебе надо лежать.

– Хватит, некогда. Подай шаровары, дядя Джахур. Идите на улицу. Выйду сейчас.

Бахтиар навернул портянки из целебной верблюжьей шерсти, втиснул ноги в сапоги для верховой езды, желтые, с высокими каблуками. Натянул просторные, навыпуск, плотные шаровары с галуном и разрезами внизу штанин. Шубу пришлось надеть чужую. Шапку тоже.

«Немного добра ты скопил во дворце», – усмехнулся Бахтиар.

Он подобрал возле мешков толстую веревку, подпоясался, удобно. Свободно. Спокойно. Лучше чем в блестящей кольчуге и узорном халате, на которые всяк пялит глаза – кто с завистью, кто с насмешкой или злостью. Хуже нет распускать павлиний хвост меж серых гусей. В синих нарядах кипчакских щеголять, когда тысячи людей вынуждены носить рвань.

Сегодня великий день.

Сегодня я убил жадность.

Отныне излишества, роскошь, распущенность – мои смертельные враги. Достаточно грубой лепешки. Тряпья, чтоб прикрыть наготу. Я дервиш. Я поэт. Я одержимый. Мной овладели иные помыслы. Бросаю вызов непотребству. Отдаюсь ветру, вступаю на путь самоотречения.

Одна из двух дверей вела направо, во двор, вторая – прямо, в кузницу. Бахтиар заглянул в темное помещение с широким, во всю стену, окном, закрытым большими ставнями. Когда мастер работал, ставни распахивались, заказчики, присев на корточки у окна, лениво переговаривались с кузнецом, любовались его сильными руками.

Теперь здесь пусто. Тишина. Но это не холодная тишина могилы. Это горячая тишина краткого перерыва ради других, более срочных дел.

Казалось, над расплющенной наковальней, крепко вделанной в тяжелый ореховый пень, еще дрожит, отдаваясь в черных углах, острый звон увесистой кувалды. Сухо щелкают клещи. Нетерпеливо бренчат в ящике истертые точила, перебираемые чумазой рукой, стальные отсечки, зубила, пробойники. Звякают бородки, ножи для обрезки копыт. Пахнет углем, каленым железом, расплавленной медью. И складчатый мех замер лишь на миг, чтоб перевести дух и вновь вздохнуть полной грудью.

Здесь рос Бахтиар.

Сотник ласково, с улыбкой, точно по материнской щеке, провел ладонью по закоптелой стене. Ладонь густо окрасилась бархатной сажей. Это не грязь. Это след огня. А что на свете чище огня?

Нет, предки не зря поклонялись ему. Огонь – бог осязаемый, зримый, поистине всемогущий. Бог, согревающий бок, веселый кумир бедняков. Его добрые дела явственны, неоспоримы, их ощущаешь каждый день. Не то, что туманную милость небесного духа, с которым никто никогда не встречался. То не наш бог. То бог Бурхан-Султана, Нур-Саида, Дин-Мухамеда, Бог хитрых, алчных и праздных.

Труба зовет.

Бахтиар вышел на воздух. У порога, зажав под мышкой туго свернутую банную циновку – единственное свое достояние, – сидел на корточках грустный Салих.

– Ну что, друг? – тихо, чисто, без яда, улыбнулся он Бахтиару. – Убедился теперь, что эмир и прочие пьют, едят и так далее?

– Убедился, – кивнул Бахтиар спокойно, без обиды. – Больше того – они ничем иным и не занимаются. Зря мы с тобой сцепились.

– Дело прошлое.

Во дворе пылал костер. Огромный, выше дома. В нем горели жерди, пни, хворост, гнилая солома – все, что несли люди с окрестных дворов. Ветер утих; гигантское черное сверло дыма вкручивалось в светлое небо, как веха в пустыне. Гигантский черный вертел нанизал куски разнородных мыслей, томивших людей, что брели всяк по себе, не зная, к чему придут. И неисчислимое скопище ринулось к нему, будто стадо к водопою объединенное призывом трубы, струившимся в клубах тревожного дыма.

– Мы, селяне, живем в усадьбах! – кричал Бекнияз кузнецу, со смехом отворачивая морщинистое лицо от огня. – Далеко друг от друга. Одичали – в каждой усадьбе говорят на обособленном языке. Надоело ходить иноземцем на своей земле. Племянник твоей жены был у нас. Сказал кое-что. И я не хочу прежней жизни. Хочу быть возле людей. Ты – человек. Гони – никуда от тебя не уйду. Умен Бахтиар, дай бог ему светлых путей.

– Вот он и сам. – Джахур восхищенно прищелкнул языком. – Горел – не сгорел. Тонул – не утонул. Мерз – не замерз. Наша порода, кузнецкая.

Бахтиар поклонился Бекниязу.

– Сплошной должник. Лошадь увел, шубу присвоил.

– Оставь, сынок… – Бекнияз, долго раздумывая, чем выказать расположение, затеребил бороду. И прошептал: – Шкуру сними – не жалко. Ты не эмир.

Я – не эмир? Наверно, я лучше. Неужели я и впрямь избавился от них? От их добрых слов, похожих на брань, и брани, ядовитой, как змеиный укус? От их законов, сходных с обычаями собачьих стай?

Прочь, зверье! Я отдаю себя ветру. Но ветер бывает разный. Нежный, ласкающий. И убивающий живность гневный ветер пустыни – гармсиль. Сердце мое – с ветром, который, исподволь поднимаясь, крепчая, набирая силу, режет глаза, проникает сквозь ноздри, забивает легкие горячей пылью, колет сердце. Я сам – злой ветер! Ветер мятежа.

Народ вздохнет – будет буря.

Про кого это сказано?

Про Джахура. Про Салиха. Про меня.

– Податью душить, деньги драть на войско, на мечеть, на дворцовую рухлядь – они все тут как тут! А беда пришла – пропадай, город, как хочешь? – кричал Джахур.

– А мы тащились – думали, спасет нас эмир! – отвечали ему крестьяне. – Весь урожай отдали. Куда теперь?

– Урожаи созреет новый, – сказал Бекнияз. – Но кто ответит за гнет, за вечный страх, за иссыхание души? Чихнуть, плюнуть, суставами хрустнуть боишься. Не то что слово против сказать. Разве это жизнь?

– Пробьемся! – крикнул Бейбарс. – Давай, давай! Будто внезапный грозовой поток, играя пеной сизых волн, устремился по склону холма через темный кустарник – конный отряд канглы в синеватых кольчугах и белых шапках вырвался из ворот, ринулся к мосту, толпа перед крепостью в испуге раздалась.

Но у моста встал каменный вал друзей Джахура; поток расшибся, расплескался, разлился грязной лужей.

– Назад! – Джахур вскинул над головой кувалду. – Умерьте резвость.

Дин-Мухамед сверкнул зубами в глаза муллы:

– Говорил я – уйдем до рассвета! Не послушались.

Бурхан-Султан двинул коня вперед.

– Ослеп, кузнец? Брось молот. Мы не татары.

– Что татары, что ваша власть – одна напасть. Они снаружи нас грызут, вы – изнутри. Назад! Ели, пили, плясали – теперь платите.

– Хватит болтать! – Бейбарс тряхнул булавой. – Я тебе за все сейчас уплачу…

Салих ударил его дубиной по руке.

Суматоха. Отряд лишь частью оставил крепость – задние ряды продолжали вываливаться из ворот, тесня толпу селян и мастеровых: заносились боком, кренились, падали крытые повозки. Мужчины, проталкиваясь верхом сквозь сумятицу, остервенело хлестали плетью орущих детей и женщин.

С канглы и местными их прихвостнями бились не только те, кого привели Бахтиар и Джахур. В драку ввязались люди, что притащились к замку раньше, и до утра сидели в тумане, дрожа от холода.

Они крепились в усадьбах, увязывая скарб. Крепились, выходя в путь и оглядываясь через плечо на пустые покинутые жилища. Крепились в ночных полях, где над ними рыскали вражьи стрелы. Крепились тут, у ворот твердыни, под чью сень они спешили в надежде спастись.

Но теперь, когда открылось, что надежда была напрасной, люди не могли больше крепиться.

В красных степях зияют черные трещины, из трещин незримо струится дух земли. Он бесцветен, но густ, ядовит и опасен. Стоит высечь искру – воздух перед глазами вмиг воспламенится.

Точка света, ослепительно сверкающая на кувалде Джахура, явилась той искрой, от которой вспыхнула ярость в сердцах. Вся злость, рожденная горечью потерь, страхом, усталостью, обидой, самой необходимостью крепиться, полыхнула наружу, как синий огонь из трещины в пустынной земле огнепоклонников. И пламя это обожгло плоские лица канглы. От него лопались глаза.