Владимир Понизовский - Заговор генералов Страница 15

— Как не совестно! — впервые за все дни осмелился возвысить голос на старшего по чину и возрасту прапорщик. — Гнусные сплетни!

— Не тявкай, щен. О «Яре» небось слыхал? А вот другая историйка: в суде привлекли одного за оскорбление имени. Вызвали свидетеля. Председатель суда спрашивает: «Ты сам слышал, как обвиняемый оскорблял словом?» А тот отвечает: «Да как же, вашество! И чего только не нес! Я уж и то ему сказал: „Ты все его, дурака, ругаешь, а лучше бы ее, стерву этакую!..“»

— Да как вы смеете! — задохнулся от возмущения Катя. — Да это ж, это ж!..

— А разве я кого-нибудь назвал? — раскатисто хохотнул казак. — Давай, прапор, залечи свою задницу — мы с тобой на дуэли рубиться будем, согласен? Константин заплакал.

— А я тебе так скажу, коль серьезно: она самые строгие военные тайны обсуждала с Гришкой, а он все те тайны немчуре продавал. Всем известны шуры-муры Гришки с берлинскими банкирами и прочими «штофами»! Оттого кайзер все наши планы знал заранее. Теперь, слава богу, шабаш! Сколько Распутину от роду? Слыхивал, едва за сорок перевалил Старец — так ему и надо, мерзавцу, чтоб во дворце не блудил!

— Как можно? — в отчаянии лепетал Катя. — Связывать имя Распутина с именами!.. — он даже не осмелился выговорить.

— А кто Романовых на престол посадил? Мы, донские казаки! Посему имеем полные права спрос с них держать и правду-матку резать! — отрубил Шалый.

Антон впервые услышал о Распутине в одиннадцатом году, когда бежал с каторги. Конокрад и пропойца, битый-перебитый батогами у себя на родине, в Тобольской губернии, он вдруг оказался недосягаемо вознесен, начал понукать царем и царицей и едва ли не править всей Россией.

Это продолжалось без малого десять лет. Но разве не ясно: если бы не гниение всех свай, подпирающих трон, не полное разложение верхушки и разнос самодержавной колымаги, несущейся под откос, — не был бы возможен и Распутин? Он лишь символ происходящего. Там, на каторгах и в централах, звенят кандальные цепи, куда более тяжелые, чем винтовки в руках солдат; страна задыхается от нехватки и хлеба и патронов; в рудниках и окопах заживо гниет целое поколение России. Безысходность — как в застойной болотной жиже. Гниль поднимается гангренозной синевой. А всё сводят к конокраду и о наиглавнейшем рассуждают как девчонка-санитарка Наденька. Не Распутина в проруби топить — сваи самодержавия надо крушить к чертовой матери!..

Сказать им об этом?.. Прапорщик онемеет от изумления. А есаул?.. Не трус. Вон как загнул о царе, царице и династии. Рубака. Но зачем говорить? Ради красного словца? Или и здесь, в лазарете, Антон хочет создать ячейку?.. Катя вряд ли подойдет: изнеженная московскими пуховиками душа. Казак бы пригодился. В бою, под пулями, он, наверное, надежный. Но в бою против кого и за кого?.. Не следует торопиться.

— Хватит об утопленнике, что там на фронте, Константин? — повернул он разговор в обычное русло.

Прапорщик ухватился за газету, как за якорь спасения:

— Под Ригой: «Сильный обстрел наших позиционных участков и наступательные попытки пехоты. Кроме огня тяжелой артиллерии германцы использовали бомбометный огонь минами, начиненными газами…»

Он все еще не мог успокоиться и читал без выражения. Стертые слова и равнодушный голос. А у кого-то в эту самую минуту так же, как тогда у Антона, выжигает глаза…

— «На Румынском фронте, потесненные атаками противника, наши войска в районе Бакэу отошли на новые позиции…»

Путко вспомнил: там, в предгорьях Южных Карпат, на позицию его батареи среди болот вышел минувшим летом генерал, бежавший из австрийского плена. Корнилов. Измученный, запаршивевший, с лицом вепря. Официальная молва вознесла его. Генерал был принят во дворце, награжден, произведен в следующий чин и назначен на корпус. Как тогда Кастрюлин-младший, Петр, огрел его по шее!..

Антон уже не слушал Катю. Отдался мыслям, в которых только и черпал тепло и надежду. Что бы с ним ни случилось, был он нужен и будет нужен! Не молоху войны — товарищам. Петру, длиннорукому заряжающему четвертого орудия, вестовому Цвирке, Авдею — всем солдатам, которых сплотил там, на батарее, и которым передал частицу своей правды.

Но как трудно шел к ним Антон!.. Это оказалось трудней, чем по-пластунски ползти через простреливаемое поле.

Осторожно, капля по капле, вливал он в сознание солдат свое представление о мире и о роли в нем каждого. Большинство солдат на его батарее умели читать. Кое-кому он начал давать брошюрки, которые раздобывал у товарища из подпольного дивизионного комитета. Удалось ему достать и тоненькую книжицу, вложенную в обложку солдатского песенника. — манифест ЦК РСДРП «Война и российская социал-демократия».

Сколько недоуменных, даже враждебно-отчужденных вопросов посыпалось на него! «Выходит, — наседал Петр Кастрюлин, — надо играть труса? Германец прет, а ты ему спину показывай: не хочу, мол, проливать твою германскую пролетарскую кровь?» — «Нет, — разъяснял Путко, — труса мы играть не будем. Но мы должны быть готовы к тому, чтобы, когда пробьет час, повернуть эти гаубицы против царя». — «Против… царя? — лицо Кастрюлина белело, на щеках проступали рытвины оспин. — Да за такие слова…» — «Говорю прямо, потому что поверил вам, Петр. Тут задача простая: или за царя, или за народ». «Выходит, вы, ваше благородие, сицилист?» — «Оставь „благородие“ для строя. Да, я — социалист. А точней… — и впервые за годы выговорил: — Я большевик». — «Это кто ж такие?» — Сначала Петру. Потом, уже вдвоем с ним его напарнику Авдею. Другим. Они поняли: он доверяет им свою жизнь. За такие разговоры, да еще на фронте, поставят к стенке. Но тем понятней открывалась им его правда. «Большевики призывают не отдать Россию германцам, а всем вместе — и русским, и немецким, и французским, и австрийским солдатам — выступить против своих правительств. Воевать не за Босфор и Дарданеллы, не за эти вот Карпатские горы, а за то, чтобы никогда больше не было захватнических войн. Чтобы люди были не „серой скотинкой“, а гражданами свободного государства». И новые вопросы: а что такое свободное государство, что такое — гражданин, империалист, социал-демократ, социалист-революционер?.. От самых азов политической грамоты. Он чувствовал: почва уже глубоко вспахана, разрыхлена. Можно бросать в нее семена. Петр стал в ячейке одним из самых крепких и понятливых. Пора было браться и за соседнюю батарею, за весь дивизион. В начале зимы их дивизион перевели с Румынского фронта на Северный, под Ригу. В пути, в эшелоне, Антон приглядывался к солдатам других батарей. Поручил и Кастрюлину прощупать.

И вдруг — та газовая атака… Как там сейчас Петр, остальные его товарищи? Прорастут ли семена? Не затопчут ли всходы?..

— Ишь ты! — вернул его на постылую лазаретную койку голос Кати. — У нас еще только сочельник, а у них в Европе завтра как раз первое января, Новый год! Вот, из Парижа: «Монархи России, Великобритании, Бельгии и Сербии по случаю наступления Нового года обменялись с президентом Французской республики Пуанкаре пожеланиями успеха и заверениями в решимости довести до победы войну, разразившуюся над Европой по вине австро-германцев, которые и несут за нее ответственность перед историей».

Петр Кастрюлин при последнем их разговоре уже нетерпеливо спросил: «Когда ж все солдаты повернут ружья?» — «Когда поймут, что без этого мира не будет», — ответил Антон. «Долговато ждать!» — «Ты же вот понял».

— Нам на рождество подарки будут непременно, — продолжал прапорщик. Наденька сказывала, уже елку в зале убирают.

— Тебе б, ёшь-мышь, только подарки, — пробасил Шалый. — А мне отписали: моих батраков забрили, одни бабы остались — вот тебе и дарины…

— Тут в газете напечатана фотография последнего чуда войны, я вам сейчас обрисую, Антон Владимирович. — Катя был все еще обижен на есаула и демонстративно обращался только к Путко. — Сухопутный английский дредноут. Это как громадный утюг, только без ручки. С боков торчат пулеметы и пушки. Переползает через воронки от снарядов, давит проволоку — тут так и показано. С таким чудом выиграем мы в новом году войну!..

Каждый жил в их палате своими заботами и интересами.

На берегах Соммы и Марны, по полям Фландрии и холмам Румынии наступал семнадцатый год. Отставшая на тринадцать дней со своим старым летосчислением, приближалась к нему и Россия, подводя итог минувшему. Все сплелось в клубок: миллионные жертвы на фронтах и убийство Распутина, самоотверженность революционеров и пустозвонные речи думских ораторов… Крутится, вертится этот пестрый клубок. Нити его запутываются. Расплести их нет никакой возможности. Единственный выход — разрубить. Россия вступает в Новолетие…

«Недолго ждать, поверь! — ответил он тогда Петру. — Моя правда, наша с тобой правда хоть не в полный голос, а идет от уха к уху — всех обойдет, дай срок!..»