Юрий Хазанов - Черняховского, 4-А Страница 15

Переписка была, разумеется, неофициальная — моему брату кто-то дал бледный машинописный экземпляр поэмы с условием быстро вернуть. «Ив Монтан и другие» — так она называлась, и подписана была несколько странно: «Иоанн Московский» — автор, видимо, хотел намекнуть, что священный сан даёт ему право предавать людей анафеме. Что и попытался сделать в своих строках.

Вот отрывки из этого довольно безвкусного, на мой взгляд, но местами забавного сочинения, которое в ту пору сплошного зажима всякой свежей мыслишки заставило кое-кого немного поднапрячься и вызвало лёгкий, но полезный для душевного здоровья ажиотаж:

   Несёт нам радио известье,Что, не во сне, а наяву,Сам Ив Монтан с супругой вместеЛетят в советскую Москву…На Внуковском аэродромеВсе собрались сегодня, кромеТех, кто не смог сюда прийти:К Монтану все ведут пути!..Бегут какие-то актёры,За ними фоторепортёры,И, кажется, со всех концовСпешит к Монтану Образцов……Какой певец! Мужчина! Боже!Какой артист! А? Ну и ну!..И Образцов, усевшись в ложе,Пускает на пиджак слюну.…Как будто рухнула гора,Летя и низвергаясь в дАли…Кричали женщины «ура»И в воздух чепчики бросали…Мужчины в чёрном элегантны,На женщинах цветы и банты,Во всём изысканнейший вкус:Пари… Мари… Ля Франс… Ля Рюс…Но что такое? Вот ведь странно:Все видят в свитере Монтана,И в сером, тёмном, однотонномПришла Симона в платье скромном…Уселись. Сразу без вопросовТост произносит Л. Утёсов.Вот привскочил и на скаку,Когда глаза в него впилися,Он вместо слов: «Мерси, боку»,Вдруг произнёс: «Мерси, Тбилиси!..»

  …Но можете заметить, вы вот,Что, мол, не очень ясен вывод —Так, силь ву пле, мерси, мадам,Сейчас я этот вывод дам:Монтан — певец хороший очень,Хоть и не гений, между прочим,Но падать ниц пред ним, друзья,Нам и не нужно и нельзя.А тот, кто лезет с поцелуем,Тот выглядит, пардон, холуем;Кто лезет с ним сниматься рядом,Его съедает жадным взглядомИ тащит за собою жён —Тот просто жалок и смешон…Монтан гремит на всю Европу,Спасибо, что приехал он,Но вот лизать за это ж…,Как говорится, миль пардон!

«Низкопоклонники» не остались в долгу и ответили «патриотам» в лице «Московского Иоанна» от лица «Гавриила Ленинградского»:

  …Ты осуждал своих коллег,С почётом встретивших Монтана, —Но он достойный человек,И, право, было б очень странно,Когда б не встретила егоМосква, как друга своего.Не спорим, были перехлёсты:Ну, скажем, мог, в конце концов,Быть сдержаннее Образцов —Законно ставишь здесь вопрос ты…Но ты хамишь. Подобный стильДавно пора бы сдать в утиль.Ну, хорошо бы это было,Когда б жене твоей в лицоСказали, что она кобыла,И что всего одно яйцоУ мужа ейного в мошонке?..Мы помолчим. Мы не подонки.Мы не из тех, кого всегдаЧужая радует беда.А попади под хвост вожжа нам,И мы бы нашим прихожанамПоведали, что ИоаннРождён, увы, от Соломона,И что, как верный друг Сиона,Он очень любит чистоган…Но, впрочем, отвергая этотСкомпрометированный метод,Хотим причину мы понятьТвоей столь плохо скрытой злости:Зачем друзьям ты стал пенять?Не потому ль, что к Иву в гостиТы сам, Московский Иоанн,С супругой вкупе не был зван?Ужели поводом обидБыла глубокая тарелка?Нет, это было б слишком мелко,Догадка эта нам претит…Кто ты, Московский Иоанн?Твой псевдоним для нас загадка.Увы, талант тебе не дан,Рифмуешь ты довольно гадко,Почти как Вовка Поляков,Кумир московских пошляков.

Что добавить? Противники стОят друг друга и могут вполне поспорить, кто из них «хамЕе» и чьи стихи слабее.

Но ещё не то бывало на газонах, где пасётся наша интеллектуальная элита.

2

Видимо, я из тех не слишком больших оригиналов, которым просто необходимо искать и с удовлетворением находить в близких своих друзьях — исповедников и советчиков. (В не очень далёкие времена — и «антисоветчиков».) Причём, таких, кто не понуждает к исповеди, не донимает советами и поучениями, но умеет участливо выслушать первую и ко времени предложить вторые. При этом я отнюдь не хочу играть в одни ворота и ожидаю того же от друга — то есть полной откровенности и просьб о помощи.

После отъезда Мили за границу такого человека я лишился. Из женского сословия. Не хочу этим обидеть других женщин (Римму, в данном случае, вообще выношу за скобки), но, в самом деле, такой давней и глубокой близости, как с Милей (аж с девятого класса московской школы номер 114), у меня, пожалуй, не было ни с кем. Если же говорить о мужчинах, то ближе других сделались мне тогда Мирон и Алик (не без помощи Капа). К ним приближался — уже вот-вот разорвёт ленточку — Юлий Даниэль.

А в женской команде на освободившееся от Мили место стала, довольно неожиданно для меня, выдвигаться Полина. Неожиданно потому, что, хотя познакомились мы давно — с тех пор, как вскоре после окончания войны я приехал из своей воинской части в Москву на похороны отца (однако опоздал: телеграмма с вызовом пришла с большой задержкой) и обратно в полк уже не вернулся, а был демобилизован по болезни (о чём рассказывал в III части этого «сериала»), — так вот, несмотря на давнее знакомство с Полиной, дружбы между нами не возникло. Виделись мы только у Мили, где Полина изредка бывала, что не мешало ей понравиться Мише Ревзину, на чьи чувства, впрочем, она так и не ответила. Мои же к ней чувства выражались в удовольствии, которое я неизменно получал, глядя на её симпатичную мордашку и аппетитные формы, каковые мог изредка не только видеть, но и ощущать — во время танцев под голубой милин патефон. (Ах, эти танго — «Брызги шампанского», «Дождь идёт», «Цыган!»..) Особенно разгулялся я, помнится, на свадьбе одной её подруги, в квартире, где были двойные двери, словно специально приспособленные, чтобы между ними делать то, что со школьных времён простодушно называлось словом «прижать» или, грубее, «лапать». («Ты Аньку уже лапал?» — спрашивал тогда один безусый школяр другого. Это вам, господа, не теперешний вопрос одного безусого к другому: «Ты Аньку уже трахнул?»)

С этой вот Полиной, с кем мы так и не пошли дальше невинного пребывания между дверьми, мы стали теперь чаще видеться и больше делиться друг с другом событиями из нашей жизни. Частота встреч была, скорее, случайной: просто по своим литературным делам я бывал теперь в двух шагах от её нового места работы — в редакции одного толстого журнала. А от редакции было рукой подать до ресторана Дома литераторов, что на Поварской улице, — так что, сами понимаете… Правда, меня туда, в этот Дом для посвященных, пока не пускали, но у Полины был служебный пропуск в ресторан, что увеличивало мою симпатию к ней. Вскоре эти посещения ресторана и доверительные беседы там превратились в подобие ритуальных, что стало вызывать у иных посетителей и официанток Каминного зала некоторые (совершенно необоснованные) предположения. Этого не произошло ни тогда, ни позднее: мы просто, извините за наивное определение, подружились.

Я больше узнал об обстоятельствах жизни Полины, в чём-то похожей на ситуацию у Бэллы, а также у моей одноклассницы Соньки (о ком давненько не вспоминал на этих страницах), — одной из главных особенностей которой (я имею в виду ситуацию) было непременное сосуществование в тесном помещении с любящими, но властными, не склонными ни к малейшим компромиссам матерями, кто при одном лишь приближении к их дочерям особей противоположного пола моложе семидесяти лет объявляли «тревогу на корабле» и вывешивали над постелью своих чад виртуальный, как бы сейчас выразились, лозунг: «Он тебя не достоин!»

В общем, Полина предстала передо мной вовсе не такой сдержанной, какой казалась сначала. Не такой закомплексованной, малорасположенной ко мне и к другим. А считал я так, пожалуй, из-за её непонятного для меня холодного отношения к двум близким мне женщинам, Маре и Римме, кого тогда можно было назвать моими жёнами. (Разумеется, не одновременно, а одну за другой, да ещё с пятилетним интервалом.) Причём, ни на минуту я горделиво не предполагал, что причиной могли быть её страстные чувства ко мне: не было таких чувств. Тем не менее все попытки получить от неё вразумительное объяснение по поводу того, что мешает ей хотя бы немного сблизиться с нами, успеха не имели. Она коротко отвечала примерно одно и то же: они не всегда и не во всём искренни… А кто же, интересно, всегда и во всём? — вопрошал я…