Генрик Сенкевич - Камо грядеши (пер. В. Ахрамович) Страница 16

Гром рукоплесканий знаменовал конец борьбы, Кратон встал на плечи повергнутого противника, скрестил на груди свои мощные руки и обвел торжествующим взором зал.

Потом пришли звукоподражатели, шуты, жонглеры, но на них мало смотрели, потому что вино туманило взоры пирующих. Пир постепенно перешел в пьяную и развратную оргию. Сирийки, перед тем плясавшие вакхический танец, теперь смешались с гостями. Музыка сменилась диким и бессмысленным воем труб, рожков, флейт, египетских систров, бряцанием кимвалов и кифар; когда пирующим захотелось разговаривать, то на музыкантов стали кричать и гнать их вон. Воздух был насыщен одуряющим запахом цветов, благовоний, которыми красивые мальчики во время пира кропили ноги гостей, шафраном и человеческим потом. Было душно, светильники горели тускло, венки на головах сбились на сторону, лица побледнели и покрылись каплями пота.

Вителий свалился под стол. Нигидия, наполовину обнаженная, склонила свою пьяную детскую головку на грудь Лукана, а он, тоже пьяный, стал сдувать золотую пудру с ее волос, закатывая при этом глаза. Вестин с упорством пьяницы в десятый раз повторял ответ Мопса на вопрос проконсула, а Туллий, смеявшийся над богами, говорил тягучим голосом, прерываемым икотой:

— Если Сферос Ксенофана кругл, то такого бога можно катить перед собой, как бочку.

Но Домиций Афр, старый вор и доносчик, был возмущен такими речами и от негодования облил всю свою тунику фалернским вином. Он всегда верил в богов. Говорят, что Рим погибнет, и есть даже такие, которые утверждают, что он уже гибнет. И верно!.. Но если это наступит, то случится лишь потому, что у молодежи нет веры, а без веры не может быть добродетели. Забыты чистые старые обычаи, никому не приходит в голову, что эпикурейцы не будут в состоянии оказать сопротивление напору варваров. Он сожалеет, что дожил до таких времен, и принужден в наслаждениях искать утешения от огорчений, которые в противном случае замучили бы его окончательно.

Сказав это, он привлек к себе молодую сирийскую девушку и беззубым ртом стал целовать ее шею и руки. Глядя на них, консул Меммий Регул захохотал и, подняв лысую голову, украшенную съехавшим набок розовым венком, сказал:

— Кто говорит, что Рим гибнет?.. Вздор!.. Я, консул, знаю хорошо… Тридцать легионов берегут наш римский мир… pax romana! [35]

И, подняв руки, он стал вопить на весь зал:

— Тридцать легионов!.. Тридцать легионов!.. От Британии до пределов парфянских…

Вдруг замолчал, задумался и, приложив палец ко лбу, добавил:

— А, пожалуй, будет тридцать два…

И свалился под стол, через минуту раздался его храп.

Но Домиция не успокоило число легионов, которые охраняют мир: "Нет! Нет! Рим должен погибнуть, потому что погибла вера в богов и приверженность к древним обычаям! Рим должен погибнуть… А жаль, потому что жизнь прекрасна, цезарь добр, вино хорошее… Жаль! Жаль! — И, спрятав голову на груди сирийки, он расплакался: — Какое мне дело до будущей жизни!.. Ахилл был прав, говоря, что лучше быть поденщиком в подсолнечном мире, чем царем в кимерийских краях. Да и то вопрос — существуют ли боги, хотя безверие так гибельно для молодежи".

Лукан тем временем сдул всю пудру с волос Нигидии, которая, окончательно опьянев, заснула. Он снял с вазы обвивавший ее плющ и опутал им спящую. Сделав это, он стал смотреть на присутствующих радостно и вопрошающе.

Потом он и себя опутал плющом, повторяя с глубоким убеждением:

— Я не человек, я — фавн.

Петроний не был пьян, а Нерон, вначале бывший умеренным ради своего "божественного" голоса, под конец пил чашу за чашей и опьянел. Хотел было еще декламировать свои стихи, теперь уже греческие, но сбился, забыл и по ошибке спел песенку Анакреона. Ему вторили Пифагор, Диодор и Терпнос, но так как и у них дело не пошло на лад, то бросили и они. Нерон стал восторгаться, как знаток и любитель красоты, фигурой Пифагора и от восторга целовал его руки. Такие красивые руки он видел когда-то… У кого?..

Приложив руку к мокрому лбу, он стал вспоминать. Наконец вспомнил, и на пьяном лице его отразился вдруг ужас:

— Да, да, у матери, у Агриппины!

Им овладели мрачные мысли.

— Говорят, — сказал он, — что по ночам она ходит при свете луны по морю около Байев… Ходит, ходит, словно чего-то ищет. Приблизится к лодке, внимательно посмотрит — и отойдет… Но рыбак, на которого она взглянет, умирает.

— Недурная тема, — заметил Петроний.

Вестин вытянул шею, как журавль, и таинственно шептал:

— Не верю в богов, но в духов верю!

Нерон, не обращая внимания на их слова, продолжал:

— Ведь я выполнил все нужные обряды. Я не хочу ее видеть! Я должен, должен был казнить ее, потому что она подослала убийцу, и если бы я не опередил ее, вам не пришлось бы слышать моего пенья…

— Спасибо, цезарь, от имени города и мира! — воскликнул Домиций Афр.

— Вина! И пусть ударят в тимпаны!

Шум поднялся снова. Лукан, увитый плющом, желая всех перекричать, встал и начал вопить:

— Я не человек! Я — фавн и живу в лесу. Э… хо… ооо!..

Наконец цезарь опьянел совершенно, опьянели мужчины и женщины. Виниций был пьян не менее чем другие, и кроме страсти в нем проснулось желание ссоры, что случалось каждый раз, когда он выпивал лишнее. Лицо его побледнело, язык путался, и он кричал раздраженно и повелительно:

— Дай мне твои губы! Сегодня, завтра — все равно!.. Довольно!.. Цезарь взял тебя у Авла, чтобы подарить мне… Понимаешь?.. Цезарь обещал мне тебя прежде, чем взял сюда… Ты должна быть моей. Дай мне губы!.. Я не хочу ждать до завтра!.. Скорее дай мне губы!..

Он обнял ее, но за нее вступилась Актея, да и сама Лигия защищалась из последних сил, чувствуя, что гибнет. Напрасно, однако, она силилась оттолкнуть его мускулистую руку, напрасно голосом, звучавшим жалобой и страхом. Умоляла его не быть таким и пожалеть ее. Насыщенное запахом вина дыхание было совсем близко, она увидела его лицо над собой. И это не был прежний добрый и дорогой Виниций, а пьяный злой сатир, который заставил ее почувствовать страх и отвращение.

Силы готовы были покинуть ее окончательно. Напрасно, откинувшись, она отворачивала лицо, чтобы уклониться от поцелуев, — он поднял ее, схватил обеими руками и, прижав ее голову к своей груди, прижал свои горячие губы к ее судорожно сжатому рту.

Но в эту минуту какая-то страшная сила разжала его руки, охватившие шею девушки, с такой легкостью, словно это были руки ребенка, и отодвинула всего его в сторону, как сухую ветку или увядший лист. Что случилось? Виниций протер изумленные глаза и вдруг увидел над собой гиганта-лигийца, которого звали Урсом и которого он видел в доме Авла.

Урс стоял спокойный и смотрел на Виниция голубыми глазами так странно, что у молодого человека кровь застыла в жилах. Потом он взял на руки свою царевну и ровным, спокойным шагом вышел из триклиниума.

Актея тотчас ушла следом за ним.

Виниций на мгновение остолбенел, потом вскочил и бросился к выходу.

— Лигия! Лигия!..

Но страсть, изумление, бешенство и вино сделали его бессильным. Он покачнулся раз, другой, потом схватил голые руки одной из вакханок и стал спрашивать ее, моргая глазами:

— Что случилось?

Она же, взяв чашу с вином, подала ему и с улыбкой в затуманенных глазах сказала:

— Пей!

Виниций выпил и свалился.

Большая часть гостей лежала под столом; иные, шатаясь, бродили по триклиниуму, иные спали на пиршественных ложах, храпели и стонали… И на пьяных консулов и сенаторов, военачальников, философов, поэтов, на танцовщиц и патрицианок — на весь этот мир, еще всемогущий, но уже лишенный души, увенчанный и разнузданный, уже угасающий — из золотой сети у потолка сыпались одна за другой розы.

На дворе стало светать…

VIII

Урса никто не остановил, никто даже не спросил, что он делает. Те из гостей, кто не лежал еще под столом, переходили с места на место, и поэтому слуги, видя великана, несущего на руках участвовавшую в пире девушку, могли подумать, что какой-то раб уносит свою опьяневшую госпожу. Наконец, за ними шла Актея, и это устраняло все подозрения.

Таким образом, они вышли из триклиниума в прилегавший зал, оттуда на галерею, ведущую к покоям Актеи.

Лигия была так обессилена, что лежала, как мертвая, в руках Урса. Когда обвеял ее холодный и чистый утренний воздух, она открыла глаза. Было совсем светло. Они прошли колоннаду и свернули в боковой портик, выходящий не на двор, а в дворцовые сады, в которых вершины кипарисов и пиний уже румянились от утренней зари. В этой части дворца было пусто, сюда еле долетали звуки музыки и пьяный гомон гостей. Лигии казалось, что ее вырвали из ада и вынесли на свет Божий. Было, значит, еще что-то, кроме этого отвратительного триклиниума. Было небо, заря, свет и тишина. Девушка вдруг заплакала и, прижимаясь к груди великана, стала повторять сквозь рыдания: