Анатолий Брусникин - Герой иного времени Страница 16

- Говорят, на вершине Каратау, - Прохор Антонович показал на гору, с юга нависающую над Серноводском, - растет некий цветок акчой, по описанию - разновидность Leontopodium alpinum, иначе называемого эдельвейсом. Будто бы в ясный день на рассвете под воздействием лучей восходящего солнца на нем выступает какаято особенная роса. Если в этот момент акчой сорвать и истолочь, получится превосходное кровоостанавливающее средство. Как бы я желал добыть этот цветок! Но для того пришлось бы с вечера карабкаться на высоту в семьсот саженей и мерзнуть там всю ночь. С моей одышкой и вечным бронхитом это невозможно... Разве что ктонибудь исполнит это за меня?

Он жалобно обвел нас взглядом, однако добровольцев лезть на Каратау за каким-то цветком не сыскалось.

Капитан поворотился к Олегу Львовичу и спросил:

- Так что, сударь мой, насчет Севастополя? Клипер у меня славный. Не идет - летает.

- Не могу, - коротко ответил ему Никитин. - Есть одно обстоятельство...

И не договорил, а Иноземцов расспрашивать не стал. К этому разговору больше не возвращались. - "Не могу" - и кончено. Капитан, видно, знал, что Олег Львович слов на ветер не бросает, и отступился. Удивительные они были люди, оба.

Я всё думал, как бы мне заполучить Олега Львовича для разговора с глазу на глаз, и начинал опасаться за исход. Очень уж велика казалась разница меж этой компанией и обществом моих петербургских приятелей. Представить себе Никитина рядом с Кискисом Бельским или Тиной Самборской было трудно.

Разговор то стихал, то оживлялся, но тишина не смущала присутствующих. Галбаций, покончив со своим туалетом, начал вырезать узор на какойто палочке; он ни разу не обернулся в нашу сторону и всё поглядывал в окно, будто находился в карауле.

Если завязывалась беседа, в ней участвовали только доктор и Никитин. Я помалкивал из робости. Капитан же вообще был не из разговорчивых. Когда раз, заспорив, врач спросил его мнения, он ответил, что согласен с обеими точками зрения, а впрочем так соскучился в плаваниях по умным рассуждениям, что слушал бы и слушал.

Спор был о Лермонтове.

Началось с того, что Прохор Антонович вновь помянул доктора Вернера из "Дневника Печорина", сказав, что хорошо знает Майера, с которого списан этот персонаж, и что Николаю Васильевичу ужасно повезло: после публикации романа он сделался курортной знаменитостью и не имеет отбоя от пациентов, особенно барышень.

От персонажа перешли к автору. Поэт был убит на дуэли менее года назад, совсем неподалеку от этих мест, его слава после смерти достигла всероссийских размеров. О Лермонтове тогда говорила и спорила вся читающая публика, девушки списывали его стихи в альбомы, а молодые люди вроде меня примеривали на себя роль Печорина. Нечего и говорить, что я слушал спор с великим интересом, тем более Кюхенхельфер был знаком с поэтом и говорил о нем очень живо, с массою деталей. Сейчас многие из них известны по воспоминаниям современников, так что не буду пересказывать через третьи руки. Существенно, что Прохор Антонович знавал поэта с не лучшей его стороны и отзывался о нем неприязненно: позёр, человек сомнительной нравственности, любитель поиграть в демоничность, сам виноват в своей гибели и прочее подобное. Доктор не отрицал грандиозности лермонтовского дарования, однако тем паче винил покойника за несоответствие личных качеств Божьему Дару.

Очень скоро, как почти всегда бывает у людей умных, разговор перешел от частного случая к обобщению. Заспорили о том, больший или меньший спрос в смысле человеческих качеств надо предъявлять к гению.

Прохор Антонович стоял на позиции пушкинского Моцарта, что гений со злодейством несовместны, и логически развивал эту позицию, говоря: "Кому более дано, с того более и спросится. Как мог Лермонтов опускаться до мелкого разврата, склок и сплетничества, ежели он - гений? Тем самым он оскорблял и унижал свой Дар". Кюхенхельфер, в принципе осуждая дуэли, до некоторой степени оправдывал убийцу, говоря, что Лермонтову не хватило великодушия извиниться за гнусность и тем самым он не оставил несчастному Мартынову выбора. Или что ж - обычному человеку можно безропотно сносить от тебя оскорбления, коли ты гений?

Олег Львович на это сказал, что к людям нужно подходить с разной меркой. Рысак всегда будет стоить много дороже извозчичьей клячи, борзую ценят по скорости, а лягавую по остроте нюха.

- Человек - венец природы, а не лошадь и не собака! - закричал доктор.

- Это всего лишь определяет иной критерий оценки.

- Какой же, позвольте узнать?

- Очень простой. Один крадет у человечества, другой дает. И чем больше дает, тем выше ему цена. А кто одаряет человечество больше, нежели личность, наделенная Даром и щедро его расходующая? Почему же я должен с человека, так много для меня сделавшего, спрашивать строже, чем с какого-нибудь Мартынова? Наоборот, я буду к гению снисходителен и извиню все его слабости - из благодарности.

Кюхенхельфер презрительно скривился:

- Э, голубчик, вы, я гляжу, приверженец аристократической теории. Да будет вам известно, что она погребена по ту сторону 1789 года. И мы, нравится вам то или нет, движемся в сторону свободы, равенства и братства, когда у последнего нищего будет столько же прав, сколько у вельможи! И я говорю не только об аристократии крови!

- Я всегда думал, что права бесплатно не достаются, их надобно заслуживать или завоевывать, - молвил на это Олег Львович. - Таков закон и природы, и общества. - Он мирно заключил. - А впрочем, поживем - увидим, куда мы движемся.

Лучшего завершения для спора нельзя и придумать - обычно с таким выводом соглашаются все. Остался доволен и Прохор Антонович.

- Ну то-то, - сказал он с торжествующим видом. - Однако что ж мы всё умничаем. Не сыграть ли в карты?

- Не имею привычки, - развел руками Никитин. - С юности редкостно неудачлив во всем, что касается games of chance[8] - как в узком, так и в широком смысле. Иноземцов засмеялся:

- Так легко вы от него, сударь мой, не отделаетесь. Доктор у нас изобретатель новых карточных игр.

Тот уж доставал из кармана колоду - странную, с рисованными изображениями растений.

- Здесь удача почти не нужна, - начал объяснять он. - Только ум и расчет. Вот, извольте посмотреть: четыре отряда растений подразделяются каждый на восемь видов. Старшинство по количеству лепестков... Молодой человек, и вы присоединяйтесь.

Я уклонился, последовав примеру капитана - тот сказал, что в цветы эти он уже играл и безбожно продулся. Никитин же стал слушать инструкции. Вероятно, не хотел обидеть доктора. Возможно и другое: я приметил, что Олег Львович интересуется всем новоизобретенным, пусть бы даже и карточной игрой.

Они пересели к ломберному столику, вместо денег каждый положил перед собой кучку тыквенных семян, и пошла игра. Я остался вдвоем с моряком.

Сидеть без разговору было странно, притом я очень хорошо понимал, что Платона Платоновича мне не перемолчать. Он думал о чем-то своем, по временам поглядывая на меня с приятной улыбкой, как бы показывавшей, что он готов послушать, если я ему что-нибудь расскажу, но не будет возражать и против безмолвия.

Долее пяти минут я, однако, не выдержал. И, лишь бы что-то сказать, спросил:

- А позвольте спросить, отчего у вас во рту палочка?

- Привык к сигарам. Кубинским. Ничего иного курить не могу. Из-за каких-то таможенных раздоров с Испанией "гаваны" к ввозу на территорию империи воспрещены. У меня был запас, да в дороге чемодан украли - как раз где табак.

Отвечено было чётко, ясно, исчерпывающе. Мы опять умолкли.

- Ну и дрянь у вас карта, - громко подивился доктор. - Эк вам не везет!

Олег Львович сказал:

- Попробую выкрутиться. С хорошей картой выиграть - заслуга невеликая.

Мне пришло в голову спросить о Никитине. Любопытно было, когда и где они подружились. Быть может, в Сибири? Ведь корабли Российско-Американской компании ходят и к тем берегам.

Только я открыл рот, как Платон Платонович заговорил сам.

- Удивительного невезения человек Олег Львович. Он мне про это рассказывал, когда мы вместе в камере сидели.

"Вот оно что!" - подумал я, поглядев на капитана по-новому.

- Он это обосновывал логически, с точки зрения высшей справедливости. - Губы Иноземцова тронула сдержанная улыбка. - Свою невезучесть дефинировал как особую взыскательность судьбы. Человек сильный должен в любой шторм идти своим курсом, не ожидая попутного ветра.

- Вы тоже, как Олег Львович, были среди заговорщиков? - понизив голос, спросил я.

- Ни я, ни он, сударь мой, в заговоре не участвовали. - Платон Платонович сердито покосился на свою обгрызанную палочку - она портила ему настроение. - Я-то кому мог сдаться в серьезном деле, в мои семнадцать лет? А Олега Львовича вы знаете. Он и тогда такой же, как сейчас, был. Если б оказался меж заговорщиков, совсем иной бы у них коленкор вышел. Но он попал в столицу прямо четырнадцатого, сразу поспешил на площадь - и угодил под картечь... А меня, сударь мой, арестовали из-за того, что я несколько раз у Рылеева бывал. Он, как некоторые другие бунтовщики, в Российско-Американской компании служил. Я же был свежеиспеченный мичман, только из корпуса. Мне послушать про дальние края и плавания было интересно. Ну и люди там, конечно, собирались особенные, залюбуешься. Теперь, сударь мой, таких нет... В общем, ни к чему тайному меня не допускали, только пару раз по дружеству просили отнести к себе в гвардейский экипаж какие-то записки старшим офицерам. Сыскались, однако, доброжелатели, и оказался я в одной камере с Никитиным. Крепость была переполнена арестованными, на всех одиночек не хватало... - Он отложил палочку, но через минуту снова сунул ее в рот. - И был у меня с ним примечательный разговор, м-да... Я сказал, что собираюсь на допросе всю правду рассказать, потому что я, сударь мой, офицер и лгать считаю низостью. Честно скажу, что знал и очень уважал Рылеева с Батеньковым, что носил письма в экипаж, а кому именно, говорить не стану, ибо зазорно. Но Олег Львович меня охолонул. "Полноте, говорит, с этими господами в благородство играть нечего. Бисер перед свиньями. Запоминайте: у Рылеева вы бывали в расчете получить хорошее место в колониях - и только. Писем никаких никому не передавали - это вас оговорили. И стойте на своем". Я ему: "Вы не всё знаете. Вчера, когда вас на допрос водили, тюремщик перехватил записку, что мне сверху на нитке спустили. От Николая Бестужева. Пишет, чтоб его имени не поминал, а то ему и так худо. Записка эта теперь - главная против меня улика". Он говорит: "Там в записке ваше имя названо?" "Нет". "Ну так она была не вам, а мне подброшена. Нынче же в том призна?юсь". Я, натурально, не соглашаюсь, а он мне: "Бросьте мальчишничать. Я все равно пропал - не отверчусь, а вас вытянуть еще можно. Вырвать из ихних когтей живую душу будет для меня победой и утешением". И ведь вырвал! Ничего против меня не доказали, и отделался я, сударь мой, пустяками. Из гвардейского экипажа был послан на Дальний Восток, а там подал в отставку и перевелся в Российско-Американскую компанию. Чего только не повидал, где только не побывал! А посмотрели б вы на мой красавец-клипер! Самый быстрый на весь Тихий океан! В общем, судьба у меня сложилась счастливо. И всё, сударь мой, благодаря ему.