Мария Семенова - Пелко и волки Страница 16

1

…А в самом сердце топи лежит черный разлив, и тот, кто, собирая лакомую морошку, не побоится трясины, умоет в чистой воде искусанное комарами лицо. А в лесу поет дудочка, и тот слышит ее, у кого не заткнуты уши страхом перед дремучей чащобой. И сама жизнь что солнце лесное: шагнешь раз – и дохнет сырым холодом непроглядная зеленая темь; шагнешь еще – и брызнет в глаза веселый солнечный луч; шагнешь третий раз – и тот же луч разлетится радугой, разбившись в капле росы…

Такая вот радуга стояла теперь перед глазами у Пелко, и называли ее – Всеслава.

Дома случалось, в жилье Большой Щуки забредали гости из-за дальних озер. И мать Пелко всякий раз выспрашивала о славных девушках, подраставших в тех родах: к одной из них мог бы посвататься ее старший, Ниэра. Пелко слушал все это, втихомолку завидуя брату. Откуда знать – быть может, Ниэра как раз нынче возвращался с рыбалки, неся румяной невесте жирных серебристых лещей, а может, брел по лесу с верным луком за спиной, слушая звонкий голос собаки, отыскивающей дичь, – добывал для милой вкусное мясо, пятнистую шкуру, развесистые рога.

Прикажи ему, Пелко, боярыня-мать – бегом побежал бы искать под березами рыжую болотную руду, пасти в кустарниках непослушливых бодучих коров, распахивать все змеиные углы, какие только найдутся!.. Тщетно говорил он себе, что Всеслава приходилась ему хотя и не кровной, но все-таки сестрою, что был уже у нее любимый жених не ему, Пелко, чета, что давно пора уходить отсюда домой темными осенними лесами и болотными топями, непроходимыми ни для кого, кроме корела из племени ингрикот…

А еще Пелко думал о Ратше. Враг лютый – на то он и враг, чтобы заставлять думать о себе, не давая покоя. Всякий вечер Пелко придумывал для него казнь. За тот бой на поляне, за гибель отважного парня, вышедшего на единоборство, за боярина, за собственные синяки, за Всеславу, которую Ратша сажал к себе на коня!.. Мешало то, что он, Пелко, ни разу никого не казнил. И потому не мог выдумать ничего более достойного, кроме как столкнуть Ратшу в болотную жижу, в самую топь, и пришибить палкой, если не будет тонуть!

Пелко жил теперь у торговца Ахти, в пустой клети, которой предстояло заполниться мягкой рухлядью лишь зимой, когда придут со своих ловищ светлоглазые чудские охотники. За долгие годы клеть неистребимо пропахла мехами, но Пелко был к этому привычен: спал себе под стареньким одеялом и не жаловался. А днем, как прежде, ходил в княжескую крепость, холил щеткой белого Вихоря, расчесывал ему блестящую гриву, потрескивавшую под гребнем. Ахти в первый же вечер удивленно спросил его – что, мол, неужто Ратша так тебя запугал? Пелко ответил ему, что просто подружился с конем и не хотел обманывать его – ведь тот будет ждать! Ахти посмеялся, и Пелко это не понравилось.

У гета Тьельвара приключилось несчастье. Был при нем верный пес, приехавший с хозяином из самого Павикена, с Готланд-острова; Тьельвар редко с ним расставался. Этого пса не сразили в битве ни копья, ни мечи: так и приплелся в Ладогу следом за Тьельваром, взятым в полон, и до недавнего времени весело лаял на всякого, подходившего к Гетскому двору. Нечаянная беда подстерегла на охоте. Выломился из кустов подраненный вепрь, пустился на Тьельвара… Не струсил преданный друг, повис на горле у зверя, дал время хозяину схватить крепкую рогатину, оборониться. Не разжал зубов даже тогда, когда ударила в бок чья-то шальная стрела.

Хакон посоветовал Тьельвару добить визжавшего пса, но тот не послушал. Сам перевязал рану, не пожалев для повязки крашеного плаща. И до ворот вез беднягу на своем седле, а потом нес на руках.

Об этом поведал Пелко Святобор, заглянувший в конюшню.

– Ратша сказывал, ты зверье разумеешь, – сказал он корелу. – Даже Вихоря вот приручил…

Сам он стоял так, чтобы привязанный конь никак не мог до него дотянуться. Белый красавец повернул голову, укоризненно глянул на Пелко, недоумевая, почему это его вдруг перестали чесать… Святобор, ровесник Пелко, казался корелу славным парнем, да и как отказать в помощи, не посмотреть больную собаку! Это же не Ратша кровью истекал, к Ратше он бы и не нагнулся, нипочем не подумал бы стараться, даже приди сюда грозить-уговаривать сам воевода Ждан.

Серый пес тихо лежал у очага, на охапке заботливо подложенного сена. Рядом сидел опечаленный Тьельвар, бережно гладил его по голове. Пес изредка шевелил пушистым хвостом, отвечая на ласку, но глаз не открывал. Сильное тело перехватывала тугая повязка.

Молодой гет обрадовался вошедшим Святобору и Пелко, поднялся, уступая корелу свое место. Пелко без лишних слов развязал крепко стянутый узел, обнажил рану. Широкий наконечник стрелы, предназначенный обескровливать опасного зверя, натворил немало беды, но эту беду еще можно было поправить. Предусмотрительный Пелко вытащил захваченную с собой мазь. Он сам сварил ее третьего дня из белого нутряного жира свиньи, заправленного славной травой-зверобоем: что за охотник, выучившийся лишь метко стрелять и не имеющий рук приготовить снадобья, не различающий целительных трав! Пелко смазал потревоженную рану, взял протянутые Тьельваром мягкие стираные тряпицы, привил. Бедный пес, вынужденный беспомощно терпеть чужие руки, приоткрыл глаза, посмотрел на хозяина и заскулил. Тьельвар опустился подле него на пол, обнял волкодава:

– Не плачь, маленький… не плачь…

– Поправится твой пес, – пообещал Пелко и пододвинул к очагу горшочек с водой. – Ты же видел, кровь темная и не пузырится. Я сейчас питья еще сварю, поить будешь, слышишь, вуоялайнен?..

Однако лечение не может иметь полной силы до тех пор, пока к лекарству не добавится слово. Пелко попросил стрелу, взял в руку отломанную головку и ненадолго задумался. Тот не корел, кто не знает заговора на травлю волков, заговора от шатуна Отсо, от засухи и дождя, на зубную боль и на боль в животе, на рану от камня и на рану, нанесенную железом… Для начала требовалось показать бесчестному обидчику, сколь велики были его, лекаря, знания о железе и власть над ним, которую эти знания ему давали. Грозно поглядел Пелко и начал:

Ты, ничтожное железо,больно ранившее тело,сталь, что синими губамиотворила двери крови!Видел я твое рожденье:ведь нашли тебя в болотепо следам глубоким волчьим,по следам медвежьей лапы!А потом несли из чащи,из-под трех корней березыи пяти кореньев ели,из трясины, где росло ты…

Он остановился перевести дух, покосился на собаку. Ладно, полдела сделано. Теперь следовало хорошенько отругать вероломный металл и постращать на тот случай, если он не пожелает исправить содеянное зло.

А когда огонь раздулии ударил тяжкий молот,ты, стеная, обещалои клялось великой клятвойне пускать на волю крови,не кусать живого тела!Ты, изгарина дрянная,пожелавшая испортитьэтот славный колокольчик!Знаю я вещей начало,видел я твое рожденьеи имею также силупричинить тебе погибель,если рана не подсохнет,не пройдет кровотеченье,вновь отправишься в болото,синим ртом ловить лягушек!..

Пелко не стал выдумывать еще худшие кары, не стал тревожить хищного Лемпо и тем более повелителя громов, вековечного небесного Старика. Крепко верил могуществу не раз испытанных снадобий. Да и железу, надобно думать, не очень-то хотелось вновь превращаться в ржу после того, как оно побыло стрелой!

– Закутай собаку-то, чтобы не мерзла, – посоветовал Пелко гету. – Быстрее поправится.

Он сказал это по-словенски, и мореход понял его.

– Меня зовут Тьельвар Эйрикссон, – ответил он корелу. – Как же мне тебя наградить?

– Йерикка, – неловко повторил Пелко и улыбнулся. Он полагал, что ничего особенного не совершил, и принялся от всего отказываться наотрез. Даже от серебра. В конце концов Тьельвар решительно взял его за плечо:

– Тогда ты останешься здесь и будешь есть за нашим столом. Ты будешь сидеть рядом со мной!

Тут Пелко понял, что может обидеть его, и кивнул.

Правду молвить, чужое жилье показалось корелу удивительно похожим на тот далекий дом, где выпало впервые открыть глаза ему самому и всей его родне. Такие же бревенчатые стены, лишь к празднику прятавшиеся под вышитыми тканями и нарядными меховыми шкурами. Такие же длинные очаги на полу, серый дым волнами между стропил и широкие лавки вдоль стен. Вставил в пазухи столбов резную скамьевую доску – и готово уютное ложе, укрытое и от сквозняка, и от жара огня… У каждого в головах лежала такая доска, снятая на день со своего обычного места, и Пелко бросилось в глаза, что многие были вырезаны даже и не десять зим назад. Тьельвар заметил любопытство гостя и рассказал, что в Северных Странах такие доски передавали от отцов к сыновьям, а за глумление или порчу голову могли срубить с плеч.

И впрямь во многом походил гетский дом на карельский – куда больше, чем словенская рубленая изба. Вот только мечей со щитами в приневских лесах по стенам не развешивали; род Большой Щуки еще не завел у себя разбойной дружины, молодые парни лишь начинали поговаривать между собой о надежном кораблике с помостом для лучников и носом, окованным крепким медным листом…